Убийство в музее восковых фигур
Шрифт:
– Что вы имеете в виду? – удивился Шомон.
– Может быть, западню, – ответил Бенколин. – Не знаю. Теряюсь в догадках. И все же готов поставить на кон свою репутацию – я не мог ошибиться… Мне нужна информация! Рассказывайте, капитан! Расскажите мне об этих девушках, о вашей невесте и Клодин Мартель.
– Но что вы хотите знать?
– Все, что угодно, все! Я сам выберу важное. Просто рассказывайте.
Шомон уставился прямо перед собой.
– Одетта, – начал он низким, хриплым голосом, – была самой красивой…
– Черт побери, да не нужно мне этого! – Бенколин так редко бывал невежлив, что тот факт, что за эту ночь он уже несколько
Поставленный перед необходимостью дать определенный ответ, Шомон не находил слов. Несколько сбитый с толку, он смотрел на фонари, на свой стакан, на листья, устилающие тротуар…
– Ну… Ну, она была самой милой… – Покраснев от смущения, он запнулся. – Она живет с матерью. Ее мать – вдова. Одетта любит дом, сад, пение… Да, она очень любила петь! И она боялась пауков: увидев паука, чуть не падала в обморок. И много читала…
И сбивчивой скороговоркой он стал рассказывать дальше, путая настоящее и прошедшее время, с пылкой и трогательной готовностью обшаривая уголки своей памяти. Из моментальных картинок – Одетта срезает цветы в залитом солнцем саду, Одетта скатывается со стога сена – складывался образ доброй, непритязательной и очень счастливой девушки. Шомон говорил об их чистом, серьезном романе, и перед моим мысленным взором вставала девушка с фотографии: милое личико, пышные темные волосы, хрупкая шейка, глаза, не видевшие в жизни ничего, кроме книжек с цветными картинками. О, у этой пары все было невероятно чисто: совместные планы, письма – все под присмотром матушки, которая, судя по описанию Шомона, была вполне светской дамой.
– Ей нравилось, что я офицер, – охотно продолжал Шомон. – Хотя какой из меня вояка! После Сен-Сира меня отправили в колонии, там я немного повоевал, но потом мои родственники забеспокоились и, в конце концов, добились моего перевода на базу в Марокко. А там какая уж война! Но Одетте было приятно, так что…
– Понимаю, – мягко прервал его Бенколин. – А ее друзья?
– В свет она выходила довольно редко. Ей это не нравилось, – с гордостью заверил нас Шомон. – У них была компания, три девушки, они называли себя Неразлучными, очень дружили. Одетта, и… и… Клодин Мартель…
– Дальше.
– …и Джина Прево. Они познакомились в монастыре. Сейчас они уже не так близки, как раньше. Хотя… я не знаю. Я так редко бываю в Париже, и Одетта никогда особенно подробно мне не рассказывала, где и с кем видится. Мы просто… просто разговаривали. Понимаете?
– Значит, вы мало знаете о мадемуазель Мартель?
– Н-не совсем так… Она никогда мне особенно не нравилась. – Он распрямил плечи, – Она обожала язвить, постоянно всех вышучивала. Но она умерла, а Одетта ее любила… Не знаю. Я так редко здесь бываю…
– Ясно. А эта мадемуазель Прево, кто она?
Шомон поднял было стакан, но тут же в недоумении поставил его на стол.
– Джина? Ну так, просто приятельница. Заходила иногда к Одетте. Она хотела стать актрисой, насколько мне известно, но семья воспротивилась. Хорошенькая, даже очень, но на любителя. Блондинка, довольно высокого роста.
Наступило молчание. Бенколин, полуприкрыв глаза, барабанил пальцами по столу и время от времени кивал собственным мыслям.
– Нет, – сказал он наконец. – Боюсь, вы не тот человек, который мог бы сообщить нам что-нибудь существенное
На Париж наговаривают. Париж рано укладывается спать. Бульвары были безлюдны, и дома смотрели на них пустыми глазницами затворенных ставен, светилось всего несколько скорбных фонарей. Вместительный лимузин Бенколина быстро домчался до центра города, где под электрическими вывесками площади Оперы дремали бледные фонари. Здания серо-голубых тонов купались в ярком свете звезд, и чуть слышно перекликались приглушенные гудки автомобилей. Деревья на бульваре Капуцинов стояли неопрятные, страшные. Мы втроем втиснулись на переднее сиденье. Бенколин вел машину со свойственной ему отвлеченностью, как всегда со скоростью пятьдесят миль в час, ни на минуту, казалось, не озаботившись тем, что он за рулем. Звук нашего клаксона разносился эхом по улице Ройяль, и врывавшийся в открытое окно холодный ветер бросал нам в лицо запах влажной мостовой, каштанов и осеннего дерна. Пробравшись через лес белых фонарей, который называется площадью Согласия, мы свернули на Елисейские Поля. Недолгая бешеная езда вынесла нас из трущоб вокруг арки Сен-Мартен, и мы очутились среди солидных витрин кафе-грилей и подстриженных деревьев – этих благопристойных декораций авеню Монтень.
Я проходил мимо дома номер 645 почти каждый день, поскольку жил всего в квартале от него. Это было большое старое здание; от улицы его отгораживала высокая серая стена, и я ни разу не видел открытыми огромные, выкрашенные в коричневый цвет, с начищенными медными шарами-ручками двери в этой стене. Бенколин дернул за кольцо дверного звонка. Тут же открылась одна из дверей. Я слышал, как Бенколин быстро перебросился с кем-то парой слов, и, не обращая внимание на слабые протесты, мы вошли в пахнущий сыростью двор. Эти протесты, источник которых я не мог рассмотреть в темноте, преследовали нас до самого дома. Из открытой двери здания вырывался яркий свет; затем его перекрыл хозяин протестующего голоса, который пятился перед нами в прихожую.
– …Но я же вам сказал, – повторял он, – мсье нет дома!
– Мы подождем, – с очаровательной улыбкой проговорил Бенколин. – Ну-ка встаньте на свет, мой друг, дайте-ка взглянуть, не знаю ли я вас.
С очень высокого потолка свисал светящийся полированный стеклянный шар. Мы увидели очень бледное, с правильными чертами лицо, коротко подстриженные волосы и негодующие глаза.
– Ага, конечно, – через мгновенье, всмотревшись в это лицо, продолжил Бенколин. – Я вас знаю. Ваша фотография есть в нашей картотеке. Мы подождем господина Галана.
Лакей сощурился, словно от яркого света.
– Как вам будет угодно, мсье.
Нас проводили в комнату в передней части дома – тоже с очень высоким потолком, выдержанную в старинном стиле, с почерневшими от времени золочеными карнизами. Отбрасываемого лампой под абажуром света не хватало, чтобы одолеть царивший здесь сумрак, но я рассмотрел, что стальные ставни на высоких окнах затворены. Несмотря на то, что в камине ярко пылали дрова, дом выглядел промерзшим; сама изысканность серой с позолотой резьбы, мраморных с позолотой столов, точеных стульев оставляла чувство, что с тем же комфортом можно было бы расположиться в каком-нибудь музее. В углу нелепо торчала неимоверных размеров арфа. Каждый предмет мебели представлял большую ценность, и каждый предмет мебели был абсолютно бесполезен. Интересно, подумал я, что за человек здесь живет?