Убийство в музее восковых фигур
Шрифт:
– Присаживайтесь к огню, господа, – предложил Бенколин. – Не думаю, что нам придется ждать долго.
Слуга исчез. Но он оставил открытыми двойные двери в прихожую, и я видел за ними тусклый свет. Я осторожно опустился на парчовый стул подле камина, откуда был виден свет в холле, и стал гадать, какие шаги нам предстоит услышать. Мне почему-то не хотелось смотреть на огонь, и я решил не упускать из виду эту дверь. Бенколин же сидел, глядя на языки огня и погрузившись в раздумья; его сухопарая фигура была расслаблена, он подпирал рукой подбородок. Под аккомпанемент потрескивания и шороха догорающих поленьев, то и дело
Это произошло неожиданно. Сквозь полумрак я хорошо видел слабо освещенный прямоугольник двери в холл и даже кусочек входной двери, но не заметил, чтобы кто-нибудь входил в нее, хотя слышал, как чуть звякнул закрывающийся засов. Внезапно в комнату ворвался огромный белый кот. Молниеносно облетев комнату, он застыл перед камином и вдруг самым гнусным образом взвыл.
Гигантская человеческая тень перекрыла прямоугольник света; она уже сняла цилиндр и теперь сбрасывала с плеч плащ. По паркету зазвучали неторопливые шаги.
– Добрый вечер, господин Галан, – сказал Бенколин, не поднимая головы и не отводя глаз от огня. – Я вас ждал.
Когда тень приблизилась, я поднялся, а Бенколин, наконец, повернулся. Вошедший в комнату человек был почти так же высок, как Бенколин, и обладал могучей мускулатурой, но двигался легко, со своеобразной грацией. Это было первое, что бросалось в глаза, – эта грация, как у белой кошки, чьи немигающие желтые глазищи уставились на меня. Смуглая кожа очень украшала его; пожалуй, он был бы красавцем, если бы не одна деталь: нос у него был сильно свернут набок и имел красноватый цвет. На фоне утонченных черт лица, решительной челюсти, высокого лба, густых черных волос, продолговатых желто-серых глаз, на фоне этой благородной внешности кривой нос выделялся, словно хобот слона… Галан улыбнулся нам; улыбка придавала его лицу теплое, приветливое выражение, которое нос делал чудовищным.
Но прежде чем поздороваться с нами, он наклонился к кошке. Глаза его наполнились нежностью.
– Ну-ну, Мариетта, – проговорил он вполголоса. – Ты не должна так обращаться с моими гостями. Ну же!
У него был хорошо поставленный низкий голос; чувствовалось, что он мог бы играть им, как регистрами органа. Взяв кошку на руки и укутывая ее своим длинным плащом, который еще держался на одном его плече, Галан уселся неподалеку от камина. Желто-серые, проницательные, почти гипнотические глаза его взирали на нас из-под полуприкрытых век. Короткими, как сардельки, и невероятно мощными пальцами он продолжал гладить кошку по голове. Это был человек, сильный интеллектуально и физически; казалось, он напрягает мускулы для смертельного прыжка, и вы невольно сжимались, словно готовясь отразить нападение.
– Извините, – проговорил хозяин дома тихим, глубоким голосом, – что заставил вас ждать. Прошло так много времени, господин Бенколин, с нашей последней встречи… Это, – он кивнул в нашу сторону, – ваши помощники?
Бенколин представил нас. Детектив стоял небрежно облокотившись на каминную доску. Галан повернулся сперва к Шомону, потом ко мне и чуть наклонил голову. Потом
– Я видел вас сегодня в кафе, – продолжил он задумчиво. – После стольких лет… Мой друг Бенколин стареет, в волосах у него много седины. Нынче я мог бы сделать из него котлету… – Галан расправил широкие плечи под идеально сидевшим смокингом. Пальцы его напряглись, но продолжали ласкать кошку, которая уставилась на нас стеклянными глазами. Внезапно он обернулся ко мне:
– Вы, сударь, не понимаете, что бы это могло значить? – Изящнейшим жестом он дотронулся до своего кривого носа. – Ну разумеется! Спросите об этом Бенколина. Это все он…
– Однажды мы дрались на ножах, – объяснил Бенколин, разглядывая рисунок ковра. Он и в самом деле выглядел состарившимся, исхудавшим – этаким выдохшимся усталым Мефистофелем. – Господину Галану нравилось считать себя мастером искусства рукопашных схваток апашей. Вместо лезвия я ударил его рукояткой ножа…
Галан ущипнул себя за нос.
– Это, – сказал он, – было двадцать пять лет назад. За эти годы я усовершенствовался. Во Франции не найти человека, который мог бы… Но оставим это. Что привело вас ко мне? – Он рассмеялся, громко и неприятно. – Не вообразили ли вы, что у вас есть что-то против меня?
Как ни странно, последовавшую долгую паузу прервал не кто иной, как Шомон. Обойдя стол, он вышел в освещенную камином часть комнаты, немного постоял в нерешительности, будто прокручивая в голове свои подозрения, а затем с неожиданной горячностью выпалил:
– Послушайте… что вы за демон?
– Как вам сказать… – отозвался Галан. Он не был ни удивлен, ни рассержен; казалось, он просто размышляет вслух. – Господин Бенколин, в свойственной ему поэтической манере, назвал бы меня вождем шакалов, королем моллюсков, великим жрецом демонологии…
Шомон в недоумении смотрел на него, и Галан усмехнулся.
– Ах, отбросы парижского общества, – продолжал он, – сколько романтики сокрыто в этом названии! Господин Бенколин – плоть от плоти буржуазии. У него душа грошового романиста. Он заглядывает в вонючие кафе, где полно рабочих и туристов, и видит в этих людях исчадия тьмы, погрязшие в грехах, одуревшие от наркотиков, с руками по локоть в крови. Отбросы общества. Неплохо звучит!
Видно было, что за этими словами, полными невысказанных намеков и скрытой насмешки, скрывается непримиримая вражда. Эти двое были давними недругами. Их взаимная ненависть была столь же ощутима, как жар, пышущий от огня. Но вместе с тем их разделяла стена, которую Галан не осмеливался взломать, чтобы наброситься на недруга. Его слова напоминали злобное, бессильное царапанье по этой стене кошачьих когтей…
– Капитан Шомон, – заговорил Бенколин, – хотел бы знать, кто вы. Я немного просвещу его, если вы не возражаете. Начать с того, что у вас ученая степень доктора наук. Вы первый и единственный француз, которому удалось получить должность профессора английской литературы в Оксфорде.
– Ну, допустим.
– Но вы восстали против общества. Вам был ненавистен весь мир, все человечество… К тому же вы считали профессорское жалованье слишком ничтожным для человека из такой семьи, как ваша.