Учебка. Армейский роман

Геращенко Андрей Евгеньевич

— Я тебе спереди мерил. Спереди у тебя хорошо, а вот сзади ты слишком много отрезал, — Лупьяненко тоже начал переживать за Игоря, потому что в отличие от последнего воочию мог лицезреть брак.

— Померь линейкой, — попросил Тищенко.

Впереди до пола было ровно двадцать сантиметров, а вот сзади — целых тридцать.

— Как же ты резал-то, а? — растерянно спросил Лупьяненко.

— Я? Я… Я даже сам не знаю… Как же это получилось, а? — Игорь не менее растерянно смотрел на Антона.

«Как

же это получилось? Я вроде бы все так старательно делал», — Игорь еще и еще раз вспоминал все малейшие подробности и вдруг понял, почему испортил шинель. «Резал я от края до края, а середина была без отметки. Вот я и залез вверх, потому что шинель криво лежала на коленях. Поэтому я и не заметил, что закосил отрез, тем более что потом вышел точно на вторую метку», — догадался Тищенко.

— А что это ты шинель так коротко отрезал? — спросил подошедший Туй.

— Так получилось, — не очень охотно ответил Тищенко.

Игорю почему-то казалось, что если не говорить вслух о том, что шинель короткая, то сержант может этого и не заметить. Поэтому курсант не хотел поднимать лишний шум. Но было уже поздно. Вслед за Туем подошли Ломцев, Гутиковский, Каменев и Доброхотов. Вперед протиснулся привлеченный шумом Резняк. С минуту он смотрел то на шинель, то на Игоря, затем злорадно улыбнулся и издевательски заметил:

— Ну ты и чама, Тищенко! Надо же было додуматься так сделать! Ну, ты и чама!

Игорь был совершенно подавлен и на оскорбления Резняка не обратил никакого внимания. Он попросту их не слышал. Вместо него ответил Доброхотов:

— Чего ты, Резняк, радуешься? У товарища несчастье, а ты вместо того, чтобы посочувствовать, еще и насмехаешься!

— Это кто мне товарищ? В гробу я видел таких товарищей! — Резняк недовольно подошел к Доброхотову.

— Как бы то ни было, а смеяться над чужой бедой не стоит, — спокойно ответил Доброхотов.

До Игоря постепенно дошел смысл слов, сказанных Резняком. Тищенко хотел тоже сказать что-нибудь обидное в ответ, но внезапно его охватила какая-то странная апатия, и Игорь безвольно опустился на табуретку, не зная, что делать дальше. Вокруг него с каждой минутой нарастал ком сочувствующих и просто любопытных курсантов. Каждый норовил подать какой-нибудь совет, но Тищенко никого не слушал и безразлично смотрел на пол. Появился Гришневич, заинтересовавшийся необычным скоплением в своем кубрике:

— Что это у вас тут за сборище? Вы уже подготовили шинели или как?

— Смирно! — запоздало скомандовал Гутиковский.

— Вольно. Что за сборище? — переспросил сержант.

Курсанты расступились в стороны и дали ему дорогу. По их взглядам, перебегающим от сержанта к Тищенко и назад, и по тому, что Игорь остался сидеть, несмотря на команду Гутиковского, Гришневич понял, кто является эпицентром всеобщего

внимания.

— Тищенко, вообще-то курсантам полагается вставать, когда в кубрик входит старший.

— Виноват, — пробормотал Игорь и медленно поднялся с табуретки.

— А что, собственно, тут у вас случилось?

— Да так… ничего особенного. Я вроде бы шинель чуть-чуть короче, чем надо, подрезал, — уклончиво пояснил Тищенко.

Ему хотелось как можно дольше избежать непременного объяснения с Гришневичем. Сержанта же психологическое состояние Игоря не интересовало и, почувствовав что-то неладное, Гришневич недовольно приказал:

— Что это значит — чуть-чуть? А ну-ка, покажись!

Игорь продемонстрировал шинель.

— Ну что ж — впереди вроде бы терпимо. Линейкой измеряли?

— Да — ровно двадцать сантиметров, — поспешно ответил Игорь.

— Так и надо. А ты говоришь, что коротко. Подожди-ка, а что это у тебя сзади? А ну, повернись!

Игорь повернулся, и глазам сержанта открылся брак. Гришневич несколько минут молча смотрел на шинель Игоря. В кубрике установилась гнетущая тишина, предвещающая что-то грозное и недоброе.

— Эт-то что т-такое? — Гришневич начал заикаться от волнения.

Игорь молчал, вжав голову в плечи.

— Это называется чуть-чуть? Трындец! Полный трындец! Здравствуй, жопа — новый год! Пальтишко, твою мать! Пальтишко! Смотрите — боец себе пальтишко сделал! — обратился Гришневич к курсантам и несколько раз прокрутил Игоря вокруг оси.

Сержант сделал это столь грубо, что Тищенко едва не упал на пол.

— И что же теперь, Тищенко, ты будешь делать? — спросил сержант, перестав вертеть Игоря.

— Не знаю. А так нельзя ходить?

— Ты долбанулся, душара! Да ты…, — сержант выдал такую нецензурную тираду, которая сделала бы честь любому зеку-рецидивисту.

Суть ее сводилась к тому, что ходить в такой шинели нельзя, и Игорю нужно искать какой-нибудь выход.

— Эта шинель пропала — все! Но ведь в чем-то ходить надо? Значит, тебе нужно что-то делать.

— Может быть, я пришью кусок? Он у меня остался, — предложил Игорь.

— Заткни этим куском свое очко! Как же ты его пришьешь? Все равно видно будет!

— А я аккуратно пришью…

— Видел я, как ты погоны шил. Все, Тищенко — шинель ты испортил! А это, если я не ошибаюсь, больше ста двадцати рублей… А еще надо учесть, что шинель приведена в негодность из-за твоей халатности — значит, можно и пятикратном размере все взыскать! Вот придет завтра прапорщик Атосевич — мы с ним это и решим.

Игорь не мог понять, говорит сержант серьезно или же просто его пугает. У курсанта все похолодело внутри от мысли о возможности заплатить полтысячи рублей, да еще неизвестно за что.