Учебный плац
Шрифт:
Здесь, под теневым навесом, уменьшается повреждение листьев, просто оттого, что воздействие разницы температур несколько смягчается.
Это шеф вскорости сам с удовлетворением установил.
— Нам надо было давно его построить, этот навес. Как считаешь, Бруно? — спросил он.
— Да, — сказал я, — но покрыть его маскировочной сетью мы бы, пожалуй, не догадались, мы наверняка пустили бы в ход шпалерную рейку или еловые ветки.
— Да, именно так, — сказал шеф. И еще сказал: — Он многому нас научил, мой управляющий, он доказал нам: век живи — век учись.
Мы сидели на ящиках, воздух весь словно бы струился, казалось, это был свет, что тек бесконечными струйками, легкими и куда более частыми, чем дождь, по выражению лица шефа было видно, что он не хотел, чтобы с ним заговорили, сейчас, когда слышно было нечто столь редкостное. Но внезапно
— Это пока еще между нами.
И ушел, ушел в Холленхузен, в новый Дом общины, где работал при открытых дверях и куда каждый имел право войти, кто хотел поговорить с бургомистром.
Поначалу говорили, что это будет в «Немецком доме», потом — в крепости, и в конце концов — опять в «Немецком доме», и это потому прежде всего, что у них там был самый большой зал в Холленхузене, а после того, как решение было принято, Ина сидела целыми днями над списком гостей и подписывала пригласительные билеты, отмечала галочкой и подписывала, и никак, никак не могла справиться, оттого что ей, или Доротее, или шефу приходили на память все новые имена. «Этого нам надо обязательно… этого никак нельзя пропускать… если уж Йессена, так уж и Плессена». На всех пригласительных билетах Ина рисовала фрукты, красиво раскрашивала их и как бы подвешивала над фамилиями приглашенного, фрукты отливали глянцем зрелости — вишни, ежевика и мирабель, а еще айва и малина, над моей фамилией поблескивали два грецких ореха, не знаю, право, почему. Когда я спросил Ину, можно ли мне сплести для нее праздничную гирлянду, она ничего не сказала, только быстро и горячо обняла меня, и я все понял; с разрешения шефа я набрал и принес столько еловых веток, сколько мне было нужно, и столько роз, цинний и сине-белых лент, сколько требовалось, и в старом сарайчике в низине начал свою работу.
Меньше всего я рассчитывал, что Гунтрам Глазер застанет меня врасплох, но он совершенно неожиданно появился перед маленьким грязным окном, заглянул в сарай и вошел ко мне; забрался, с сигаретой в зубах забрался на шаткий верстак, болтал ногами, смотрел, как я работаю, и, не переставая, одобрительно кивал мне. Он знал и умел почти столько же, сколько шеф, но сплести гирлянду — этого он не мог. Никогда еще, сказал он, не видел он такой прекрасной гирлянды, она и торжественная и веселая одновременно, он уже заранее рад, что пройдет с Иной под ней, а потом придется фотографу снять нас троих.
И тут он внезапно спросил, почему я всегда слежу за ним взглядом, смотрю ему вслед, словно не могу от него оторваться, он сказал:
— Может, ты этого и не замечаешь, Бруно, но порой мне кажется, что ты за мной наблюдаешь или что у тебя бог знает что на уме. Если есть какая загвоздка, так скажи.
— Нет, — только и сказал я, — нет-нет.
Этим он в тот раз удовлетворился, улыбнулся и дал понять, сколько хорошего он обо мне уже слышал, о моей работе на участках, о моей памяти и о моей счастливой руке в уходе за насаждениями, это он дал мне понять. И он пожелал в дальнейшем еще теснее работать со мной, ему уже виделось, как мы выращиваем полуштамбовые и четвертьштамбовые формы косточковых, в этом я прежде всего ему должен буду помочь, но сейчас нам следует пожать друг другу руки в знак доброго согласия в работе. Прежде чем меня покинуть, он поднял часть гирлянды, и я видел, что он счастлив, он снова похвалил меня и обещал, что гирлянда эта не окажется в компостной куче.
Чего только не вплел я в гирлянду, но все сохранил в тайне, даже сама Ина не узнала, как много пожеланий скрывается в зелени еловых веток: чтобы ей никогда не испытывать страх, пожелал я ей, и чтобы она всегда находила хоть небольшую причину для радости; лепестки роз, отливающие бархатистой чернотой, я окружил огненными цинниями — только для того, чтобы Ине не пришлось испытать горьких разочарований, а сине-белые ленты и чайная роза должны были уберечь ее от болезней. Много пожеланий вплел я в гирлянду; и чтоб Ина все нашла, что она куда-то задевала, и чтоб она иногда вспоминала обо
Не Ина — Доротея поручила мне надзор за столом с подарками, на мне был темный пиджак, который шеф надевал всего раз-другой, я стоял в двух шагах от новобрачных и наблюдал, как подходили к ним гости: непринужденно, в приподнятом настроении, чтобы выразить им свои пожелания счастья и вручить подарки; сколько же их поздравляли, обнимали, подмигивали им, а уж сколько раз Ину чмокнули, я и сосчитать не мог. Каждый подарок они передавали Бруно, я взвешивал его в руках, взвешивал и пытался отгадать, что укрыто в коробках под цветной бумагой, много бокалов и булькающих бутылок я угадал, уйму суповых мисок и столовых приборов, набор цветочных горшков, комплект щеток, щипцы для орехов и граммофон, и снова и снова нечто мягкое, легкое: шерстяные вещи. Все горой громоздилось на столе. Все нужно было бережно складывать в стопки.
Если бы Иоахим притащил свой подарок — эту синюю скамейку-качалку, — так мне не хватило бы места, но он вручил ее еще в крепости, так же как Макс свой подарок отдал им в крепости — отливающий шелком настенный ковер с сценами охоты. Белый олень. Скачущая, лающая свора. Детски наивные лица всадников. Пастор Плумбек, тот доставил самый портативный подарок: «Новый завет» в черном кожаном переплете; самый тяжелый дар принес старик Лаурицен, передавая его, он подчеркнул, что подарок этот и от имени Нильса, который не мог прийти: изящнейший угловой шкафчик, какой только можно себе представить. Когда я принимал от него шкафчик и осторожно ставил его, Лаурицен окинул взглядом стол с подарками, улыбнулся и сказал:
— Скоро целую телегу насобираешь, а?
Да, целая телега набралась, грузовой платформы нашего трейлера как раз хватило, чтобы потом доставить все за одну ездку в крепость.
А что за свадебным ужином я сидел во главе стола, мне, конечно же, надо благодарить Ину, я сидел спиной к залу, на углу, там, где две ножки стола едва не касались друг друга, я хорошо видел Ину и Гунтрама Глазера, а стоило мне чуть наклониться вперед, я видел и всех остальных, и когда в зале не было чересчур шумно, я слышал почти все, что там говорили. Мать Гунтрама Глазера сидела тихо, какая-то сонная, рядом с шефом, а вот дядя, о котором рассказывали всякие истории, сидел наискосок от меня, крупный, полнотелый человек, он беспрерывно теребил и дергал соседей, всем подмигивал, он и мне раз-другой подмигнул, так, словно бы мы с ним составили какой-то заговор. Летчика я представлял себе совсем иначе, но, как рассказал нам Гунтрам Глазер, его дядя уже в войну был летчиком, и поскольку он просто не в силах был выбросить это из памяти, он расширил свой машинный сарай так, что его старому биплану там хватило места, дребезжащему двухместному самолету, на котором он чаще всего по воскресеньям поднимался в воздух и бог знает сколько раз считался пропавшим. Доротея, сидевшая рядом с ним, покачала — одновременно довольная и испуганная — головой, когда он пригласил ее совершить с ним на следующий день круговой полет, она не хотела видеть сверху ни Северное море, ни наши участки, нет, этого она не хотела. Единственная, кто выразил готовность подняться в небо с дядей, была Ина, но этого не захотел Гунтрам Глазер, он обнял жену, он притянул ее к себе и сказал дяде:
— Тебя это, конечно, устроило бы, вынужденная посадка с Иной на песчаную отмель. — И добавил: — Пока я хоть что-нибудь значу, она в твой марлевый бомбардировщик не сядет.
Для начала подали дыню с ветчиной, сладкую дыню с тонко нарезанными кусочками копченой ветчины, все такое нежное, что едва нужно было жевать, хотя я не хотел всех обогнать, я все-таки всех обогнал, кончил первым — под удивленными взглядами дяди Гунтрама, который, видимо, наблюдал за мной довольно долго. Он рассмеялся, покачал головой и спросил меня, не слышал я разве никогда, что плодовые косточки могут пускать в животе корни. А потом подали бульон с мозгами и фрикадельками, крепкий, сверкающий бульон, сохранявший тепло до конца ужина. И пока мы его ели, нам налили вино — кто не хотел вина, тот получал сельтерскую, — у каждого в бокале должно было что-то быть, чтобы чокнуться или по крайней мере хоть поглядеть на шефа, когда он тихо, запинаясь, произносил свою речь.