Учебный плац
Шрифт:
Шеф ничего не имел против этого, он подтвердил Иоахиму полную его свободу и независимость, он с ним ни о чем не спорил и не давал ему никаких советов, он просил только одного: чтобы госпожа Зассе никогда больше не появлялась в крепости, ни в сопровождении Иоахима, ни одна. Иоахим пожелал узнать, надо ли расценивать его слова как запрет, на что шеф ответил, что высказал не запрет, а пожелание. Они поговорили еще о том о сем, но вдруг Иоахим поднялся и заявил:
— Ладно, если ты запрещаешь мне приводить с собой гостя, который мне особенно близок, значит, и в моем присутствии тебе необходимости нет.
И так как шеф на это не ответил, Иоахим еще добавил:
— Тогда мне все ясно.
Он собрал вещи, необходимые ему, и покинул крепость. Ночью.
Конечно, он мог бы жить в имении Бодден, где было еще больше комнат, чем в крепости, но он, видимо, не хотел, считал, что правильнее будет жить в Холленхузене, в новом доме Тордсена, Иоахим снял там комнату и там его навещала Доротея, Ина тоже, шеф же его не навещал. Я и знать не хочу, как часто пыталась Доротея уговорить Иоахима вернуться домой, она, надо думать, всячески заманивала его и умоляла, но он всякий раз уклонялся, и она покидала дом Тордсена всегда в одиночестве.
Однажды в полдень я услышал, как Доротея сказала шефу:
— Не хочешь пойти со мной?! У него сегодня день рождения.
— Я помню, — только и сказал шеф, — на моем письменном столе лежит сверток, захвати для него.
Больше он ничего не сказал, и Доротея ушла, не промолвив ни слова. Часто, когда я видел машину Иоахима, там сидела и госпожа Зассе, они либо ехали в сторону имения Бодден, либо ехали оттуда; а чтоб они вместе верхом выезжали и до наших мест добирались — случалось редко, больше двух раз я их не встретил.
Продержаться; когда я однажды решил доказать себе, что, несмотря на свой страх, в состоянии один продержаться в сумерках, при сильном ветре в Датском леске, они меня чуть не вспугнули, точно кролика. Чернильные тучи с белоснежными кромками. Толчея на небесах. Порывы ветра и нарастающий свист, от которого хотелось согнуться в три погибели. После того как я прилег на берегу Большого пруда и напился вволю, я охотнее всего отправился бы домой, но я хотел раз и навсегда доказать себе, что до наступления сумерек могу здесь один продержаться, я пошел к пню, на котором и шеф часто сидел, устроился поудобней и прислушался. Какого только страху тут не натерпишься! Мне и ждать долго не пришлось, как до меня донеслось бормотанье раненых солдат, которые некогда искали тут укрытия, а стоило напрячь слух — и слышны стали оханья, и стенанье, и тяжкие хрипы. Все здесь терлось друг о друга, все скрежетало и трещало, а где-то точно пила пилила, клещи лязгали, и перестук у меня в голове начался, наверно, от того, что по земле будто кулаками колотили.
Они выехали из ольхового перелеска, госпожа Зассе первая, за ней Иоахим, они медленно ехали верхом по берегу пруда, а там, где я пил, спешились и пустили лошадей напиться.
Они стояли рядом и смотрели на лошадей, а потом Иоахим обнял ее за плечи, нерешительно, словно на пробу, она не шелохнулась, тогда он подобрал в ладони ее короткие густые волосы, свободно так, словно хотел их взвесить. Он играл ее волосами, расчесывал их легонько, а она все еще стояла недвижно; тогда он обхватил ее обеими руками за плечи и повернул к себе, он попытался притянуть ее к себе, но тут же отпустил — госпожа Зассе быстро подняла руку и ткнула концом своего хлыста ему в грудь, предостерегая, высоко подняв голову.
Сказано, видимо, не было ничего, они лишь меряли друг друга взглядами, но внезапно она коротко кивнула, Иоахим сразу же сложил руки, склонился покорно и помог ей сесть на лошадь. Как же она развернула лошадь, как помчала к лесочку, прямо на меня, но я быстро скатился с пня и приник к земле, сжался в комок.
Конечно же, мало кому у нас недоставало Иоахима. Эвальдсен и я, мы зачастую целый день не говорили об Иоахиме, да и Магда лишь изредка спрашивала о нем, он уехал, и нам до него дела не было, даже когда кто-то из нас наткнулся на его фотографию в шлезвигской газете — на ней Иоахим был снят вместе с госпожой Зассе и другими наездниками, — мы просто глянули на нее, о его возвращении мы не говорили, нет, не говорили. Было ли шефу без него трудно, сожалел ли он, что Иоахим ушел, я у него допытаться
Вот Доротея, по ней сразу все видно было, она делалась тем тише, чем дольше отсутствовал Иоахим, порой она сидела какая-то отрешенная, ни единого живого слова не скажет, ни о чем не спросит, никого не подбадривает как обычно, ее ясное лицо стало костистым. Она могла подняться из-за стола, не притронувшись к своей тарелке, а выйдя из дому, могла остановиться на дороге и, резко повернув, зашагать в противоположном направлении, раза два-три она сделала так потому, видимо, чтобы избежать встречи с шефом. А встречались мы с ней — так она лишь печально мне улыбалась, поручения, которые я должен был бы срочно выполнить, ей в голову не приходили, после каждой встречи с ней мне становилось очень грустно, и само по себе возникало желание, чтоб вернулись времена, когда мы жили на Коллеровом хуторе. И я не удивился, когда она в один прекрасный день заболела.
Магда тоже никогда о такой болезни не слыхала, дело было просто в том, что Доротею от всего, что она ни съест, рвало, даже от куриного бульона и парового рыбного филе; стоило ей хоть что-нибудь проглотить, и она сразу же начинала давиться, ее мутило и у нее начиналась рвота. Ей часто не удавалось добраться до туалета или до ближайшей раковины, и поскольку каждый раз это было настоящее состязание, она позаботилась, чтобы в разных местах лежали отслужившие срок полотенца, стояли маленькие ведра, а в них немного воды; но случалось, что она проигрывала состязание и ее рвало в собственные руки или на пол. Она настаивала на том, что будет все сама убирать и выносить, никто не смел ей при этом помогать. Мало-помалу ей становилось все труднее держаться на ногах. Доктор Оттлингер приходил теперь все чаще, он долго сидел у кровати Доротеи, почти ничего не говорил, раз как-то Магда решила даже, что он заснул на стуле. И шеф тоже часто сидел у кровати Доротеи, и он тоже почти ничего не говорил.
Ах, Ина, если бы не ты, ты с твоим нетерпением, с твоей решительностью; ты всегда знала, что можно допустить, чтоб не перегнуть палку; и когда твое душевное напряжение дошло до предела, ты, несмотря на твой большой живот, поехала поначалу на квартиру к Иоахиму, а поскольку его там не оказалось, сразу же дальше, в имение Бодден, на тренировочную площадку. Представляю себе, как ты вышла из вездехода шефа, задыхаясь под тяжестью ребенка, Иоахима просто-напросто стащила с лошади, не слушала никаких вопросов, а таким тоном приказала ему ехать с собой, что он по-быстрому попрощался, сел рядом с тобой и даже не сообразил сменить тебя за рулем. Ты подвезла его к входной двери в крепость — это я видел — и, когда он на мгновение помедлил, сказала только:
— Иди же, иди, или случится непоправимое.
Ты сказала это свойственным тебе тоном, для людей неожиданным, которого никто не смел ослушаться. Не помогло ему, что он остановился в нерешительности, взглядом своим ты принудила его пройти через прихожую, подняться по лестнице к комнате Доротеи, и хотя ты уже с трудом переводила дыхание — оставался всего месяц до появления Тима, — ты отыскала шефа, приказав и ему идти за тобой, да таким тоном, что он даже не спросил, куда ты его тащишь.
И вот они, после долгого перерыва, стоят друг против друга. Магда рассказывала, что вообще ничего слышно не было, ни слова, ни шороха, а когда она принесла настой из шиповника, они стояли по разным сторонам кровати, присесть не хотели, но и уходить тоже не хотели. Ина ждала в прихожей, растянувшись в кресле, положив обе руки на живот; и чем дольше она ждала, не слыша ничего, тем больше успокаивалась, она выдержала до тех пор, пока оба они, шеф и Иоахим, не спустились по лестнице, тут она пошла им навстречу, и, прежде чем хоть одно слово было сказано, она поняла, что один из них вскоре вновь поселится у нас, но в тот день, когда он наконец-то вернулся, шефа дома не оказалось, ему, надо думать, было кстати, что он в тот день должен был съездить в Эльмсхорн.