Учебный плац
Шрифт:
— Да-да, Эвальдсен, я иду.
Могу себе представить, какую работу вы подобрали для Бруно, знаю наперед, что мы вместе обойдем все участки, чтобы записать даже самое малое повреждение, каждую сломанную веточку, каждое вырванное растение.
— Стало быть, мы все сделаем так, как того хочет шеф, — говорит Эвальдсен, — он дал мне бумагу и этот карандаш, а ты, Бруно, будешь называть мне необходимые данные, только породу и повреждение, а я буду все записывать. Ясно?
По тону, каким Эвальдсен поручает мне мою работу, я замечаю, что он не очень-то высокого мнения об указаниях шефа, по всей вероятности, он тоже хотел бы покачать головой по адресу того счета, который должен в конце концов вытанцеваться, но он на это не осмеливается, только подзывает
— Начинаем.
Он прав: где только у меня глаза, опять я пропустил сломанное дерево, но это оттого, что я смотрю вслед шефу, который согнувшись идет по питомнику, так низко согнувшись, словно перепроверяет комковатую землю. Может, мне все-таки отказаться от всего, что он предназначил мне, может, они, в крепости, тогда сблизились бы и помирились и все было бы как прежде, но он сам не хочет, чтобы я подписывал заявление об отказе, а он и теперь еще знает, что самое правильное. Здесь скошены верхушки теневыносливых вишен, кто знает, не солдаты ли это сделали.
Иные считают, что шеф вообще не умеет радоваться, но я знаю, что он достаточно часто находил поводы для радостей, порой маленькие, незаметные поводы, которые либо радовали его, либо приводили в хорошее настроение, либо веселили и он бывал доволен; ему достаточно было, если выполнялся план посадок, если машина оправдывала себя или черенки придаточных корней принимались и образовывали ростовые почки — большего ему и не требовалось. Со мной он был откровеннее, чем с другими, и потому часто обнаруживал передо мной свою радость, даже предвкушение радости обнаруживал, иной раз, бывало, тронет меня рукой в разгар работы и скажет:
— Пошли, Бруно, вознаградим-ка себя.
И по его походке, и по тому, с каким удовольствием он касался, проходя, разных предметов — крана, или забора, или ветки, которую он резко пригибал и отпускал так, что она отскакивала, — я замечал, что он в хорошем настроении и с нетерпением чего-то ждет.
«Пошли, Бруно», и я бросил работу и пошел с ним к холленхузенской станции, мы не залезли в его машину, в которой он ездил в городок, а пошли пешком, вдоль железнодорожного пути, где стрекотали кузнечики, мимо шлагбаума, и без страха перешли через рельсы — так хотел шеф. Начальник станции смотрел, как мы пересекаем колею, но не призвал нас к порядку, не сделал нам предупреждения, он только поздоровался с шефом и похвалил солнечный день, и большинство тех людей, кого мы встречали, здоровались с шефом, даже буфетчица в зале ожидания поздоровалась с ним, и нам слова сказать не пришлось, как она уже принесла нам то, что мы любим, мне лимонад, ему — рюмку водки. Он выпил за мое здоровье, пожал плечами, казалось, он ощущал какую-то неуверенность, но при этом был своей неуверенностью доволен. Вдруг он сказал:
— Мы его уж как-нибудь узнаем, нашего гостя. В Холленхузене всех сразу узнаешь.
Друга, мы пришли встретить его друга, которого шеф знал по многим письмам, но которого никогда еще не видел, он приехал из Америки к нам и должен был прожить несколько дней в крепости, но еще до того, как подошел поезд, уже на платформе, шеф сказал:
— Вечером у нас кое-что предполагается, я хочу, чтобы ты был при том, Бруно. — Так он сказал.
А потом подошел поезд, в воздухе слились в единый гул шипение, крики, и хлопанье дверьми, гораздо больше людей, чем обычно, выходили из вагонов, чужаки, они медлили, они оглядывались, а у прохода собралась толпа, там и сям люди махали друг другу, бежали друг другу навстречу; шеф стоял недвижно, взгляд его скользил вдоль состава, он разглядывал выходящих и вот наконец решил:
— Это он, это должен быть он.
Пожилой человек в черной шляпе стоял в конце состава и терпеливо ждал рядом со своим багажом.
— Бруно, это он.
Мы помчались. Мы махали. «Лесли», — сказал шеф, здороваясь, а пожилой человек сказал: «Конрад», — после чего они долго держали друг друга за руки и всматривались друг в друга; в многословии нужды не было.
Они никогда прежде не виделись, а говорили, идя впервые вместе, о том, чего только не в состоянии вынести деревья. Безвершинные стволики, которые поступают со спящими почками, замерзшая маслина, которая дает побеги от корней. Старый профессор, видимо, побывал везде и всюду, и, что можно было увидеть, он видел. Эвкалипты, с сухой, как трут, корой, которые тем не менее так хорошо приспособились к постоянным пожарам на их родине, что палящий зной и огонь ничего для них не значили. Деревья в Африке, которые окружают себя кустами эритрины, чтобы уберечься от огня. Растения с подземными стволами. А вот дерево на вулканическом острове, которое порой засыпает раскаленный пепел и которое, несмотря на это, обладает силой вновь давать побеги. Голые, обугленные стволы — а до бомбежки деревья — уже спустя несколько месяцев, хотя у них все ветви и сучки обломаны, вновь дают побеги. Но если уж деревья умирают, они исчезают быстро и подчистую — распыленные, использованные теми, кто живет благодаря им, и даже трудно представить себе, кто только не живет благодаря мертвым деревьям.
Время от времени они останавливались, но пожелание остановиться высказывал всегда он, наш гость, он смотрел поверх наших участков на живую изгородь туи или на Холле, черной лентой извивающуюся по лугам; стоило им остановиться, и они умолкали, пожилой человек в темной шляпе в эти минуты погружался, казалось, в глубокую задумчивость, а его кожа — в нашем свете — отливала розоватым оттенком. Дольше всего они стояли перед крепостью, гость пытливо ее разглядывал, что-то явно проверял, сравнивал, видимо, дом со снимком, который когда-то получил.
Но тут ему пришлось ответить Доротее, она махала, нас увидев, стояла на террасе рядом со столом, над которым был раскрыт зонт, махала и протягивала руки — Доротея, она тоже никогда еще не видела нашего гостя, но, здороваясь, обняла его, только и сказав:
— Добро пожаловать, Лесли, добро пожаловать.
Мне старый профессор не привез подарка, но Доротее привез — она получила винно-красную брошь, которую тут же приколола: зубчатый лист в изящной золотой оправе, и шеф получил пять маленьких серебряных бокальчиков, входивших один в другой, бокальчиков, к которым полагался и кожаный футляр. Бросив многозначительный взгляд на свой чемодан, гость сказал:
— Мое официальное поручение я улажу позже.
Это Доротее было только на руку, она хотела, чтобы прежде всего мы выпили кофе, а гость рассказал о своем путешествии.
С какой охотой я бы его послушал, я бы бог знает сколько чего расхвалил и пообещал, чтобы остаться, но шеф напомнил мне о школьниках, которых надо провести по нашим посадкам, и сказал:
— Сделай это вместо меня, Бруно, в такой прекрасный день ты с этим справишься. — И еще он добавил: — Не забудь о сегодняшнем вечере, я хочу, чтобы ты был у нас.