Учебный плац
Шрифт:
Итак, цецилия; Общество североамериканских любителей рододендронов наградило шефа в знак признания его трудов, но в особенности за его цецилию, дипломом, который и передал шефу профессор Гутовский, многокрасочный, богато оформленный диплом, с изображенными на нем нежно-розовыми и матово-фиолетовыми цветами, а также кожистыми, эллиптической формы листьями цецилии, которую шеф культивировал, создав зимостойкий вид. Теперь хлопали все, а старый профессор обнял шефа и шепнул ему пару слов, но Доротея расслышала их, засмеялась и сказала:
— Не тайная любовь, Лесли. Цецилия — так звали бабушку Конрада, вот он и взял ее имя.
Вручили шефу и второй диплом, он был одноцветным и подтверждал, что шеф избран почетным
— А мы, — сказал профессор, — дорогой Конрад, оказываем подобную честь в редчайших случаях.
Все хотели сейчас же подержать эти дипломы в руках, по крайней мере прочесть их тексты, но профессор еще не кончил, он взял еще что-то со столика, поискал меня глазами и сказал:
— Однако же мы, оказывая в редчайших случаях высокую честь, не должны забывать и тех, кто скромно и надежно вносит свою лепту в успех дела, тех неприметных сотрудников, кто предпочитает оставаться в тени. Вот здесь грамота, выражающая благодарность за заслуги, выданная лично господину Бруно Мессмеру, за его верное, идущее от сердца сотрудничество.
Тут у меня жутко закружилась голова, дрожь пробежала по ногам, но шеф, который, конечно же, знал обо всем заранее, вытянул меня вперед и, когда я брал грамоту, захлопал, захлопали также Доротея и Гунтрам Глазер. Чокнуться, они хотели со мной чокнуться и глянуть на грамоту; это была фотография с широкими полями, на полях был записан похвальный отзыв о моей работе, а на фотографии был запечатлен роскошнейший рододендрон, какой только можно себе представить, четырех, если не пяти метров высоты, с зонтиковидными цветами темно-красного цвета.
Приглашенные должны были набраться терпения, так как слово теперь взял шеф, он был глубоко тронут, он был счастлив, он долго искал слова, чтобы выразить свою благодарность, а потом рассказал нам о Цецилии, своей бабушке, которая хорошо знала все свойства растений. В своей Библии она засушивала все, что находила: корни, что отгоняли блох и не дозволяли черту переступить порог, и цветы, что с гарантией навевали человеку сны о летних лугах. Она объяснила ему, что будешь носить на груди кусок корня рододендрона, привязанного к тонкому шнурку, — и ты преобразишься и узнаешь то, чего другие узнать не могут. Под конец шеф сказал:
— Я рад, что цецилия вызвала у вас такой живой интерес.
Знать бы только, где эта грамота, она пропала, как и многое другое, как подарки, находки; и хотя мы искали их вместе, Магда и я, но найти не смогли; а вручили мне ее в тот же вечер, когда чествовали шефа, это я помню наверняка. Я должен был всем показать врученную мне фотографию, Ина прочла вслух похвальный отзыв о моей работе, что записан был на полях, все восхищались рододендроном и его цветами, только госпожа Зассе не нашла повода для восхищения, она равнодушно глянула на фото и прикурила от зажигалки, которую ей протянул Иоахим. Ее усталый, пренебрежительный взгляд. Ее дурное настроение. Во всем она находила недостатки, а других слушала она не иначе, как высоко подняв брови. Я все время следил за тем, чтобы не оказаться с ней рядом. Магда знала, что имение Бодден принадлежит не госпоже Зассе, а ее брату, от которого она получала все, что только хотела, он выделил ей даже тренировочную площадку для выездки. А вот что шеф не слишком-то ее уважает, я сразу же заметил; когда ему кто-то не по душе, так он выказывает этому человеку совершенно особую вежливость; этакая вынужденная, но безукоризненная вежливость пришлась и на долю госпожи Зассе, но ее, дважды уже бывшую замужем, это нисколько не трогало.
Привыкнув везде и всюду поднимать голос, она и у нас не сдержала себя; что хотела спросить, то спрашивала; а в слушателях, видимо, никогда недостатка не испытывала.
Как она схватилась со старым профессором, этого я не уловил, но я услышал, что она спросила его, откуда
— Вот именно. Все, что есть хорошего в Америке, родом из Европы.
Профессор Гутовский улыбнулся, поначалу он, видимо, не собирался отвечать на это, но госпожа Зассе не удовольствовалась его неуверенной улыбкой, она хотела услышать от него, что есть в Америке американского, и он тихо сказал:
— Быть может, наше жизнеощущение.
Госпожа Зассе пропустила это мимо ушей. Она не отступала от своего мнения, что Америка всем, что в ней хорошего, обязана Европе, великому множеству переселенцев, их различным знаниям и способностям, их культуре, их умению разбираться в истории, она так и сказала: разбираться в истории.
Чем терпеливей молчал старый профессор, тем больше она распалялась; она была однажды в Америке, она знала ее города, знала эту страну — одно только примиряло ее с этим континентом кулачного права, это свидетельства ее европейского происхождения, европейское наследие.
Я видел, что шеф забеспокоился, он залпом осушил свой бокал и тут же налил еще, непроизвольно протиснулся к госпоже Зассе, готовый вмешаться в разговор, но старый профессор, заметивший это, легонько качнул головой, сосредоточился и очень спокойно сказал, да, ему почти все известно, что выдвигают против Америки, почти все, и притом повсюду. Кое-что наводило его на размышления, это верно, но при всем том он задавался вопросом, как же случилось, что Америка для многих людей в мире понятие, пробуждающее надежды, приободряющее; ее оговаривают, расписывают в черных красках и всячески во всем обвиняют, но она тем не менее многим придает силы и подтверждает их выбор, прежде всего людям, которые лишены того, на что каждый человек имеет право. Он, к примеру, совсем недавно узнал это и о родине своего деда, сказал старый профессор, и еще он сказал:
— Мы надежные должники.
Тут вмешался шеф, протянул профессору бокал и пригласил его наконец вместе выпить.
Он покинул крепость; в жизни бы не подумал, что Иоахим в ту самую ночь покинет крепость; я, чаще всего в одиночестве, стоял и ел бутерброды, которыми обеспечивала меня Ина, пил сок, который она мне наливала, а Иоахим, где бы и с кем бы я его ни видел, не казался мне каким-то иным, чем обычно, был, как всегда, весел и заносчив. Возможно, он и сам еще не подозревал, какие готовятся события, он упорно ухаживал за госпожой Зассе, был счастлив, когда оказывал ей какую-нибудь услугу, радовался, если Доротея с ней заговаривала. Когда я ушел — а я ушел первым, — я и помыслить не мог, что Иоахима на следующий день не будет в крепости. Кто ушел следом за мной, я не знаю, но знаю от Магды, что под конец остались только шеф и Иоахим. Магда сказала, что это не случайно, она считает, что шеф ждал Иоахима, который хотел обязательно выйти вместе с госпожой Зассе и проводить ее.
Возбуждены они вроде не были, никто и не кричал. Шеф втолковывал Иоахиму, что ему впервые в жизни пришлось извиниться перед гостем, и притом — за другого гостя, который, возомнив о себе, нарушал простейшие законы гостеприимства и даже получал от этого удовольствие. Иоахим разыграл удивление, не понимал шефа или не хотел понимать, и тогда шеф напомнил ему о поведении госпожи Зассе и еще раз поставил ему в упрек то, как она высказывалась и как, без всякого на то основания, провоцировала его друга, почетного гостя. В ответ Иоахим сразу же что-то придумал в ее защиту, он преуменьшил серьезность сказанного ею, объяснил, что госпожа Зассе привыкла откровенно выражать свое мнение и что она не делает секрета из своих взглядов, когда они друг с другом беседуют, они высказывают друг другу все, начистоту.