Учебный плац
Шрифт:
Они уже ждали у деревянных ворот, двадцать или двадцать пять школьников, они гонялись друг за другом, стояли прислонясь к стойкам ворот, толкались и прыгали, и сколько ни призывала их к порядку молоденькая учительница, весь класс безостановочно сновал туда-сюда, и все с неумолчными криками и писком.
— Нет, — сказал я, — я не господин Целлер, у господина Целлера гость из Америки, потому пришел я, меня зовут Бруно.
Дети были разных возрастов, мне сразу же бросились в глаза две совсем маленькие девочки, нарядно одетые, они держались за руки, послушные и серьезные, в противоположность некоторым мальчишкам. Когда учительнице удалось их созвать, она объявила:
— Итак, дети, слушайте внимательно и вспоминайте то, что мы с вами учили.
После чего наша живая гармошка потянулась для
В машинном зале я внезапно подхватил одну из тех маленьких девочек, поднял и посадил в седло тягача, отступил и оставил ее в седле, но девочка, вместо того, чтобы обрадоваться, начала пронзительно кричать, она кричала так, будто я ей бог весть что сделал, она ерзала в седле, размахивала руками и мгновенно размазала слезы по лицу.
— Ну ладно, — сказал я, — ладно.
И хотел спустить ее на пол, но девочка откинулась назад и стала бить меня по рукам, она не хотела, чтобы я до нее дотрагивался. Пришлось подойти к учительнице, ей пришлось снять малышку и утешать ее, постепенно девочка перестала плакать и подошла опять к своей подружке, наблюдавшей за мной настороженно и боязливо. Обе они, да и кое-кто еще, пятились, как только я к ним подходил. Раз я протянул малышке руку и сказал:
— Может, помиримся?
Тут девчушка опять пронзительно закричала, и учительнице пришлось увести ее от меня, когда же малышка успокоилась, учительница подошла ко мне и попросила не дотрагиваться до детей.
— А почему? — спросил я.
И учительница в ответ:
— Боятся. Разве вы не видите? Кое-кто из ребят вас боится.
Не помогло, что она приветливо мне улыбалась, я уже чувствовал, как в голове у меня разражается гроза, и думал только об одном: к воротам, ты должен их довести до ворот, на это надеется шеф; и я пошел вперед, не заботясь о том, идут ли они следом. Я попросту прошел мимо туннеля из пленки, о котором я бы им охотно все рассказал, подвел их только к большим деревянным воротам, кивнул учительнице и быстро пошел к себе, заперся, задвинул засов и набросил цепь, — вот что я сделал. А потом опустился на колени, не перед умывальником, а перед окном, и, ничего больше не выжидая, стукнул головой по подоконнику, раз, и другой, и третий, пока громыханью ударов не откликнулось другое громыханье, пока не возникла избавительная боль, которая все прервала и заглушила. Я опустился на пол, во рту ощутил лишь кислую жидкость и не делал даже попыток подняться, а лежал и старался привести в порядок мысли, но это мне не удавалось — и еще прежде, чем я что-нибудь решил, меня сморил сон. Я заснул — под подоконником, прижавшись спиной к стене.
Шеф постучал не семь раз, он колотил в мою дверь без счета, он колотил кулаками так, что все кругом тряслось, при этом он выкрикивал мое имя и грозил мне; тут уж никто не посмел бы притвориться мертвым. Как он посмотрел на меня с порога. Как подошел ко мне. Мне даже на какое-то мгновение показалось, что он меня впервые в жизни ударит, но он этого не сделал, он никогда этого не делал; не говоря ни слова, он бережно усадил меня на табурет и ощупал мне лоб, осмотрел его и ощупал, а потом достал из ящика нож для хлеба. Окунул лезвие в кувшин с водой. Легонько прижал лезвие мне ко лбу, покачал им туда-сюда, но вдруг бросил нож на стол и пошел к двери.
— Помни о сегодняшнем вечере, — сказал он через плечо и больше ничего не сказал.
Они все собрались, кроме Макса, и почти все хотели узнать, отчего у меня на лбу шишка. Доротея охотно принесла бы мне
— Положи на лоб нож, Бруно, вот хоть твою серпетку.
Я рад был, что на мне темный пиджак шефа, ведь и все другие нарядились, на всех были выходные костюмы и нарядные платья, галстуки, ожерелья, кругом горело множество свечей. Все перекидывались со мной словом, даже Иоахим поздоровался со мной, щелкнув языком, только она словно бы сквозь меня смотрела, не выказала ни недоумения, ни неприятного удивления, а просто словно сквозь Бруно смотрела: госпожа Зассе из имения Бодден. В зеленом платье, с длинными вьющимися волосами, она не выглядела знаменитой наездницей, занимавшейся выездкой, но именно ею она была, а Иоахим, который называл ее Марен, хотел, видимо, тоже заниматься выездкой, он увивался вокруг нее и следил, чтобы у нее всего было вдоволь. Старик профессор похлопал меня по руке и сказал:
— А вот и наш друг.
И протянул мне свою тарелку с кусочками рыбы и колбасы, которую поставила перед ним Доротея, не знаю, право, почему он сразу же протянул мне свою тарелку. Мы окружили его, слушали, что говорит он о цветении, он назвал цветение актом отчаяния, ибо для самого цветка оно кончается плохо: либо он вянет после опыления, либо он опадает. Профессор, так много поездивший по свету, видел кактус, который уже через пять секунд после оплодотворения прикрывает лепестки своих цветков, просто чтобы уведомить насекомых, что лавочка закрылась. Один из видов вероники изменяет цвет синий на пурпурный, как только у него нет больше нектара, а карликовый бук, рассказал нам еще профессор, тот после оплодотворения краснеет, да, краснеет. Многие цветки теряют вскоре после опыления свой притягательный аромат, извещая тем самым подлетающих визитеров: цель уже достигнута, можете не трудиться.
— Да, — сказал старый профессор, — цветение — это проблема.
Внезапно он потянулся к стоящему рядом столику, взял с него какие-то бумаги и попросил шефа подойти, попросил подойти к нему близко-близко, и шеф, который обычно всех мог заткнуть за пояс, несколько смущенно оглядываясь, последовал приглашению, ему при этом было явно не по себе, даже стерпел, что Доротея ткнула его украдкой:
— Ну иди же.
— Для начала, стало быть, диплом, от имени Общества североамериканских садоводов, любителей рододендронов, — начал старый профессор, но, подумав немного, покачал головой и начал заново: — Дорогой Конрад, дамы и господа! Она, природа, многое нам раскрывает, она одолевает нас, подкупает и ослепляет, она ошеломляет нас своими случайностями и кладет на обе лопатки своими законами, и при всем том мы узнаем, что она еще не все свои карты разыграла.
Старый профессор обдумал сказанное, был явно и этим недоволен, и начал еще раз сначала, обращаясь теперь только к шефу.
— Мой дорогой друг Целлер, — начал он.
А дальше он говорил о том, что растения появились задолго до людей и прекрасно без них обходились, ибо они способны всегда изменяться и приспосабливаться, всегда были склонны к экспериментам и потому подвергались опасности не более, чем это в природе случается. А вот по-настоящему они подверглись опасности лишь тогда, когда люди наложили руку на контроль над растениями и стали думать только об урожае, это совершенно ясно, кроме того, люди должны были селекцией и другими методами добиваться большей продуктивности, но при этом люди не должны были забывать о самом важном урожае, который приносит нам растительный мир: о радости, той огромной непредвиденной радости, которая порождается изумлением, восхищением и добрым телесным и душевным здоровьем.
А потом он заговорил о том, что имеются, к счастью, агенты растительного мира, которые в силах доказывать, как полезна красота, агенты любви, которые радеют о том, чтобы чудо сохранилось. Профессор говорил тихо, иной раз прикрывая глаза, а мне больше всего хотелось каждую его фразу выучить наизусть, особенно когда он потом назвал шефа таким агентом, который выступает в защиту полезности красоты, который, презрев границы, бьется за то, что помогает нам жить — за нечаянную радость. Тут Доротея захлопала, чуточку преждевременно, но захлопала, а я сразу же ее поддержал и тоже захлопал.