Учебный плац

Ленц Зигфрид

Это был шеф, это он бил молотком, забивал в трех местах гвозди, и на каждый гвоздь вешал пучок тысячелистника, при этом он улыбался, исполненный какого-то странного удовлетворения, и подмигивал мне. Повесив последний пучок, он глянул вниз с лесенки и сказал:

— Так-то, Бруно, а теперь поглядим, правы ли были старики.

Что тысячелистник помогает при кровотечениях, это я знал, но что его вешают на сельскохозяйственные орудия, чтобы предотвратить несчастные случаи, этого я не знал; шеф сделал это, потому что опять один из работников поранился бороной, и очень серьезно.

— Важно теперь, чтобы наши люди узнали, зачем здесь висит тысячелистник, — сказал шеф.

И

мы пошли к выходу. Тут он глянул мне в лицо. Тут он вдруг остановился и, прищурив свои зеленовато-голубые глаза, спросил:

— Что с тобой, Бруно? С кем это ты нежданно-негаданно повстречался?

Я все еще хотел умолчать о том, что видел, но тут он сказал:

— Кого не хочешь встретить, того встречаешь в зале ожидания. Верно?

Теперь не было больше смысла утаивать мои наблюдения, ведь он, конечно, сообразил бы, что я увидел.

Как же сосредоточенно слушал он, уставился в пол и только время от времени глубоко вздыхал, больше он не проявлял никаких чувств, ни беспокойства, ни удивления, по его виду нельзя было заметить, возникло ли у него подозрение, зарождается ли горечь, он ни разу не переспросил меня, пока я рассказывал то, что он, быть может, уже знал. И под конец, когда он все выслушал, он не сказал мне ни слова благодарности, только глянул на меня усталым взглядом, положил мне руку на плечо, потом повернулся и ушел. Что-то притормаживало его шаги, он, которому его знание всегда обеспечивало преимущества, сейчас был этим знанием подавлен, это я почувствовал. Как все во мне дергалось, как кружилась голова. В какой же растерянности он меня оставил, я просто не знал, что мне делать, внезапный страх парализовал меня, страх, что вот-вот свершится что-то нешуточное. И я укрылся на участке моих серповидных пихт.

Представление не состоялось; пьесу о старом хитром медведе, который забрел на праздник охотников, не сыграли, ни в тот вечер и никогда. Час-другой я еще надеялся, что они пошлют кого-нибудь за мной, но никто не пришел до самой темноты. А когда ты пришла, Ина, было уже совсем темно, луна скрылась, нависли низкие тучи, в окно я бы тебя не разглядел, ничего нельзя было разглядеть. Еще до того, как ты постучала, я услышал всхлипы и сразу понял, что это ты всхлипываешь за стеной, я тут же подскочил к двери, окликнул тебя и втянул к себе. Как же ты выглядела, мне стало просто страшно, я подумал, что произошло самое худшее, так была ты исколота, так перепачкана и изодрана, из всех маленьких ранок сочилась кровь — на лице, на руках, но ты, видимо, их не замечала, во всяком случае, не обращала на это никакого внимания. Едва ты села в мое кресло, как затряслась от безудержных рыданий, напрасно я тебя расспрашивал, говорить ты была не в силах, и я подумал: дай ей выплакаться; осторожно гладил я тебя, платком, легонько касаясь, стирал кровь, что сочилась из ранок. Когда же обнаружил колючки, засевшие в твоих руках, то сразу понял, что ты бегом пробивалась сквозь гряду шефа и там упала; я стал вытаскивать колючки, а ты даже ни разу не вздрогнула. Долго же пришлось ждать, прежде чем ты заговорила, и еще дольше, пока я хоть что-то понял из того, что ты хотела сказать; иной раз мне приходилось самому увязывать концы с концами, потому что ты все время запиналась, не договаривала начатое и прятала перепачканное лицо в руках.

Но главное я сразу же понял: ты страшишься какого-то несчастья. Ах, Ина, моим полотенцем ты вытерла свое перепачканное лицо, а потом посмотрела на меня, словно бы издалека, и тихо сказала:

— Несчастье, Бруно, мне кажется, что произойдет несчастье.

И, помолчав немного, сказала еще:

— Поищи его, Бруно, найди его,

он хотел встретиться с тем человеком.

— С каким человеком? — спросил я.

И ты ответила:

— Гунтрам хочет привести его сюда. Не знаю, кто он, Гунтрам хочет найти его и заставить что-то сделать.

Наверняка ты тогда знала так же мало, как и я, раз-другой ты спросила:

— Что же это происходит, Бруно, бога ради скажи мне, если ты что-то знаешь.

При этом ты испытующе смотрела на меня и держала меня за руку.

Ради тебя, Ина, я отправился в Холленхузен, только ради тебя, в темных участках можно было легко заблудиться, я скатился с откоса и пошел между рельсов, сначала заглянул в зал ожидания — его не было; в здание вокзала — тоже. Потом я обыскал все освещенные улицы и сунул голову в пивную «Загляни-ка», здесь — и повсюду — его не было. Я надеялся найти его в «Немецком доме», его и Трясуна, о котором я тебе не рассказал, не зная, что связывает его с Гунтрамом Глазером; но и в «Немецком доме» ни того, ни другого, только давнишние знакомые холленхузенцы сидели там и пили, они задержали меня, хотели мне предложить что-нибудь выпить, пиво, в которое один из них быстренько сбросил пепел своей сигары, этот тупица Лаацен.

Неожиданно оказалось, что Холленхузен — большой город и предоставляет такое обилие возможностей, что я едва не упал духом, я искал, искал, прошел мимо школы, не пропустил Кольцевую улицу, прошагал вдоль ограды кладбища и обошел вокруг Дома общины — Гунтрама Глазера найти мне не удалось. Не знаю, который был час, когда я вернулся домой; дверь была только прикрыта, маленькая лампа горела, но тебя не было, видимо, ты не выдержала. Спустя немного времени я вышел еще раз, в крепости горело много огней, куда больше, чем обычно в столь поздний час, но в твоей комнате было темно.

Это его шаги, шуршание его подшитых кожей бриджей сразу же выдает его, Иоахим совершает контрольный обход, как обычно, словно ничего у нас не изменилось; как видно, они совершенно уверены, что все будет так, как они того желают. Нельзя ему задвигать ворота, нужен знак, нужно подать ему знак, что здесь еще работают, металлическая щетка здорово визжит, когда я начищаю дисковый бороздник, тут уж сразу по телу бегут мурашки.

— Да-да, это я, я еще здесь.

— Рабочий день уже давно кончился, Бруно, — кричит он.

Я ничего не отвечаю на это, жду, чтоб он подошел, пусть посмотрит, как я работаю, своим собственным способом.

— Все у тебя сверкает, Бруно. Никто так не ухаживает за машинами, как ты.

— Металлическая щетка, — говорю я, — скребок и металлическая щетка, да пропитанная маслом тряпка.

— Твой собственный способ, полагаю я.

— Да.

— Но теперь уж кончай работу и помоги мне задвинуть ворота.

В руках у него нет тросточки, только карманный фонарь цилиндрической формы, как старательно избегает он осветить меня, как обычно, шарит лучом только в углу, меня он не ослепляет.

— Пошли, Бруно, кончай работу.

Опять его прежний, совсем другой тон, таким я хорошо знаю моего Иоахима, без раздражительности и недовольства он уже и не он, но чтоб я растерялся или смутился — этого он теперь не дождется.

— Попробуем вместе?

— Ворота задвигаются очень легко, — говорю я, — их можно одной рукой задвинуть.

— Ты идешь, Бруно? Пошли вместе, — говорит он. — Проверим, все ли в порядке.

Почему он приглашает меня, я же никогда еще не сопровождал его на контрольном обходе, наверняка хочет меня допросить, а если не допросить, так хочет, конечно, меня урезонить, однако просто так отклонить его предложение я не могу, нет, не могу.