Учебный плац
Шрифт:
— Я знаю, господа, я знаю.
Он сделал рукой какой-то неопределенный жест в сторону наших участков и покачал головой так, как если бы не в состоянии был понять, насколько же здесь все изменилось в последние годы. Шеф спросил его, не из Холленхузена ли он пришел, на что он ответил:
— Нет, нет, из куда более дальних мест. — И улыбнувшись, добавил: — Я люблю ранние прогулки.
Обо всем, что он увидел у нас, он отозвался с восхищением, на него произвели впечатление аккуратные шпалеры, что тянулись по долине и спускались в низину, огромный дом на холме — он не сказал «на командном холме», — и ограда ему понравилась, которую я сложил, когда мы здесь начинали; тут мне стало ясно, что он все здесь знает из прошлого. Он не раз и не два извинился за свое появление, посожалел, что оторвал нас от наших трудов,
Внезапно он как-то конвульсивно вздрогнул, прервав свои излияния на полуслове, и согнулся под углом, словно в него угодила пуля; вытянув за спину руки, он нащупал валун и тут сразу же тяжело осел на корточки. Как учащенно он дышал, какими нервными движениями пытался сцепить свои руки. Его качало, он дрожал, его трясло. Он как-то беспомощно поглядел на шефа, беспомощно и так, словно бы чего-то стыдится, а я удивился, что шеф так спокоен, он ничего не сказал, раз только сложил руки чужака, чтоб тот мог обхватить колени, и это все. Напрасно двигал чужак губами, точно что-то сосал, я сразу догадался, что он хочет сигарету, но у нас их с собой не было, и длилось все это недолго, пока его трясучка не прошла и он поднялся без нашей помощи. Попрощался он сдержанно, сиплым голосом, а шеф ответил еще сдержаннее, а затем мы долго смотрели ему вслед, как он, спотыкаясь, шел к каменной ограде и спустился по заболоченному участку к Холле. Надо думать, шеф по моему виду понял: я не согласен был просто так отпускать этого чужака — и потому сказал:
— Не он, Бруно, он не из тех, но мне хотелось бы знать, что ему здесь надо.
— Может, его просто выслали на разведку, — сказал я.
Но шеф ответил:
— Не с такими руками, Бруно, и кроме того, он контуженый, трясун.
— А если он только прикидывался перед нами? — спросил я.
— Он не прикидывался, — сказал шеф, — его когда-то, видимо, задело, может, на войне, может, засыпало, как моего связного, тот тоже стал трясуном, это результат контузии.
Я крадучись двинулся за Трясуном; шеф ничего не ждал от этого, но ничего не имел против того, чтобы я следовал за ним по пятам, ведь Трясун был первый, кого мы задержали с тех пор, как выходили в ночной караул. Он ни разу не обернулся, и потому мне не пришлось укрываться за деревьями и средь высокой травы. Я шел за ним, пригнувшись, и видел, что он спустился к деревянному временному мостику, к загаженным доскам настила, по которым переходила скотина Лаурицена, там он сел и уставился на катящую свои воды Холле. Из-за горизонта пробивался узкими желто-красными полосами свет, наводя первый блеск на луга, придавая Холле ее искрометную черноту, а чужак сидел, словно ждал восхода солнца; время от времени он бросал что-то в воду, видимо травинку или листья, и смотрел, как они уносились. Я ни минуты не сомневался, что он знает нашу Холле, и окончательно убедился в том, когда он встал и пошел вдоль берега, до водопоя для скота, за которым было самое глубокое место Холле, взрослый там еще достает до дна. Вода там катится неторопливо; она выбрасывает из глубины водовороты, и они, добегая до берега, растекаются, а что плавает в водовороте, то поначалу кружится, а потом, подхваченное течением, уплывает дальше. Здесь чужак задержался еще дольше, чем у временного мостика; уставившись на воду, он стоял до тех пор, пока не взошло солнце, тогда он ушел, ушел по направлению к станции Холленхузен.
Шеф пожал плечами, он тоже не мог понять, что нужно было этому чужаку у нас на берегу Холле, этому Трясуну, которого мы тогда, карауля, первый раз встретили. Куда больше, чем о нем, шеф думал о тех, других, из-за которых мы опять напрасно провели ночь на участках, по нему видно было, как он огорчен и как сердится. Когда же он с такой силой ткнул своей пехотной лопаткой в землю, что только треск раздался, я понял, что он дал сигнал к отходу; мы молча зашагали рядом, каждый погруженный в свои мысли, но прежде, чем я с ним расстался, он сказал:
— Мы их изловим, Бруно, рано или поздно они нам попадутся, ведь терпения нам не занимать.
Мы
Однажды, на рассвете, он подстрелил сороку и никакого интереса не выказал к тушке, этого раньше не случалось. Стоило мне только на ветку наступить или вздохнуть, как он сразу же шикал на меня и предостерегал движением глаз. Бывали ночи, когда я не осмеливался слова произнести, такой замкнутый и мрачный сидел он рядом со мной, а если вдруг что-то произносил, то я подчас даже пугался. Я догадывался, что он постоянно думает об этом деле, и был уверен, что он, который во всем всегда разбирался и все предвидел, в один прекрасный день захлопнет ловушку. Подозревал ли он уже тогда кого-нибудь, я не знаю, но знаю, что он приобрел привычку каждого, кого встречал, спрашивать о его работе или глядеть вслед людям, долго и раздумчиво, он глядел так даже вслед Иоахиму и Гунтраму Глазеру. Не только Бруно замечал в те дни, что кое-кто старался избегать встречи с шефом.
Зимой ночные визиты прекратились, снежной зимой, которая потрудилась на наших участках, как хорошая кондитерша, и надела на все наши растения шапки и колпаки, ну и сыпал же там снег, ну и сверкало все кругом, когда дул ветер или когда налетала стая ворон. Невидимки больше ничего не увозили, редкие следы на земле были только наши, мы уже начали подумывать и о делах, а не только о пострадавших участках, но один человек не мог выбросить их из головы, где бы он ни находился, и это был шеф. Он не мог отделаться от мыслей о них. Он, видимо, страдал, что никого не изловил; а что потери создавали ему известные трудности, он и виду не подавал. Его мрачные раздумья, его рассеянность. Его изыскания и расспросы. Даже в новогодний вечер, когда мы гадали на растопленном свинце, по лицу шефа видно было, что занимает его больше всего. Обхватив обеими руками стакан с грогом, шеф сидел в углу, уставившись на сырое пятно, которое оставил его стакан, и едва ли слышал, как истолковывались забавные фигурки из свинца. А когда Ина объявила, что он всем настроение портит, он только печально кивнул.
Это она, Ина, заправляла всем у спиртовки и у таза с водой, она распоряжалась также кружками распиленной свинцовой трубки и клала каждому его кружок в старомодную разливательную ложку, но лить и выуживать — это должен был каждый сам. Как же она радовалась, как прыгала от восторга, особенно когда Гунтрам Глазер занятно толковал посверкивающие свинцовые фигурки; и хотя каждый что-то расписывал об этих штуковинах, никому не удавалось выявить в их конфигурации столько забавного и своеобычного, как Гунтраму Глазеру, а уж предсказать что-то на будущее — тем более.
— А теперь глядите-ка, что удалось сделать Иоахиму: конь в стойке на руках, ах, разумеется, на ногах, а эти круглые головы — это тюлени, они аплодируют. Иоахим получит премию!
Доротею Гунтрам Глазер заверил, что она отлила водопад, он означает никогда не иссякающую силу и надежность, а это серое вкрапление — перевернутая вверх дном лодка, гребец недооценил силы течения. Чего только не изображал наш свинец, падая с шипением в таз: насос в шляпе, обломки корабля на морском дне, точно взрывом разнесенные сосны и одноногих цапель; если ты терпеливо искал, ты все это находил в свинце.
Почему меня так трясло, когда я держал ложку над огнем, я и сам не знаю, у меня было такое чувство, что надо поскорее со всем этим покончить, поэтому я не дождался, пока серый кружок вытянется в серебристый язык, и преждевременно опрокинул кружок в таз.
— А ну посмотрим, что удалось Бруно. Это волна, — стал объяснять Макс, — она разбилась о мол и рассыпалась дивными брызгами.
— А мне видится скорее собака, которую переехали, — сказал Иоахим.
— Нет, — наставительным тоном возразила Доротея, — Бруно удался превосходнейший куст можжевельника, сторожевой куст, как он описан в книге.