Учебный плац
Шрифт:
Вот, значит, до чего дошло, кто-то услышал краем уха и разнес, они шепчутся об этом на участках, в деревянных своих домиках.
— От кого, Элеф, от кого вы это услышали?
Он тычет туда-сюда, услышал, стало быть, с разных сторон, да, в общем-то, безразлично, откуда у него эти сведения, он только хочет знать, правда ли это.
— Если шеф сильно болеть, так в воскресенье нет праздник, — говорит Элеф.
Что мне ему ответить, и сколько можно ему знать, ему, который наверняка все разнесет дальше?
— Я был у него, — говорю я, — вчера я с ним разговаривал, он чувствует себя неважно, но уже скоро опять покажется на участках. — И еще
Как обстоятельно обдумывает он мой ответ, он не может скрыть своих сомнений, он все подмечает, недаром он такой сметливый.
— Честно, господин Бруно, будет новый шеф?
— Кому это пришло в голову? — спрашиваю я.
А он в ответ:
— Если придет новый шеф, нас, может, всех домой отошлет.
— Будь спокоен, Элеф: шеф еще с нами, ему еще принадлежит здесь решающее слово, и никто не думает отсылать вас домой. Я тоже кое-что слышал, люди всегда болтают, но одно я знаю наверняка: вам не о чем тревожиться. Кто только пустил этот слух?
Опять задумывается он над моими словами, они крутят и выворачивают все, что слышат, в их положении приходится так поступать. Просьба, глубоко в его глазах затаилась просьба, чтобы я сказал ему главное, ему ведь надо знать, на что он может рассчитывать.
— Да, Элеф, если что-то будет решено, ты это от меня узнаешь, можешь на это положиться.
— Хорошо, хорошо, и большое спасибо.
Он побежал к машинному сараю. Так, значит, уже и до Элефа дошли слухи, надо думать, наши люди повсюду говорят о том, что наверху что-то случилось или что там что-то готовится, я не удивлюсь, если они уже знают, какие намерения у шефа относительно меня, что прочит он мне, наверно, кое-кто даже думает, что я здесь уже что-то решаю, это вполне может быть. Никто ведь не пересказывает другим только то, что слышал, каждый всегда чуточку добавляет, так слух нарастает, раздувается, и в конце концов из мухи делают слона.
Элеф проверяет резиновые прокладки корчевателя, и эти машины шеф тоже усовершенствовал, он так долго размышлял, пока не додумался до вибратора, который освобождает подрезанные и выкорчеванные молодые растения от приставшей земли.
Я обещал шефу, что ни с кем не буду откровенным. Но теперь мне надо подготовиться, надо идти на участки, теперь я должен еще больше следить за порядком, но время у меня еще есть, пока Иоахим не вышел на свой контрольный обход, но отныне ему уже не придется качать головой, глядя на меня, отныне — не придется.
Ну и удивитесь же вы, мои мучители, но вам не удастся больше вывести меня из себя, измышляйте что хотите в своем тайнике за старым трактором. Может, вы думаете, я не знаю, откуда летят комья сухой земли и раскалываются о плуг, который я только что отчистил; я давно все обнаружил — и что один из вас стреляет из рогатки, не в меня, а в шарнирную борону и в дисковый бороздник; пока вы в меня не попадете, я и не гляну на вас. Уж я вас измотаю, я добьюсь, что вы уберетесь, просто никакого внимания не буду обращать на ваши выходки, буду и дальше работать стальной щеткой и тряпкой, отскребать то, что вы заляпали, драить то, что вы изгваздали.
Больше всего мне хотелось бы ухватить их за их тоненькие шейки и так стукнуть головами, чтобы они впредь обходили меня стороной, но мне нельзя их трогать, нет, нельзя. Однажды, когда они забрались ко мне — я сразу же догадался, что кто-то у меня засел, и нашел их, сжавшихся в комок,
Шеф, тот так им надавал, что у них в глазах почернело, раз и навсегда, и с того дня, в низине, они не осмеливались больше играть с ним злые шутки, стоит ему появиться, как они исчезают, а если он их зовет, они прикидываются невинными овечками и обтирают руки о штаны.
Как они к нему подкрались, когда он спал на трухлявой скамье, как шептались, договариваясь; я видел их сквозь вечно замаранное окно сарая, я стоял спокойно и наблюдал, как подбирались они к крепко спящему шефу и поначалу, забавы ради, вытащили из его карманов нож, увеличительное стекло, истрепанный бумажник, и еще какую-то сложенную бумагу вытащили они своими тоненькими пальчиками, они плясали вокруг него на цыпочках, а все, что выкрали, упрятали в кусте смородины.
Но всего этого им показалось мало, у каждого из них был обрывок тонкого вощеного шнура, они связали обрывки и тихонько, стоя за спиной шефа, накинули шнур на его грудь и руки, а потом привязали концы к спинке скамьи, получилось, что они хитро задумали и ловко наложили на него путы, но от нетерпения они слишком быстро и сильно натянули шнур, так что шеф проснулся. Проснулся и хотел подняться, но путы удержали его, тут мальчишки стали злорадно прыгать, корчиться от смеха, однако недолго, шефу стоило только чуть напрячься, и он освободился. Он помассировал запястья, ощупал себя и, видимо, при этом заметил, что у него в карманах пусто, а так как мальчишки еще дурашливей запрыгали и от радости вовсю пищали, он сразу понял, кто облегчил его карманы, пока он спал. Раздумчиво уставился он на них, но вдруг бросился к ним, ухватил их за шеи, приподнял да так затряс, что у них глаза на лоб полезли, они захныкали, тогда он спросил, не выпуская их из рук, где его вещи, и они показали, как уж сумели, на куст смородины. Отчаянно дергались они у него в руках, а я притаился, радуясь, что им влетело. Шеф, заставив их вытащить все его вещи из куста и принести ему, вновь ухватил их, он хотел, чтоб они раз и навсегда зарубили себе на носу:
— Горе вам, если вы еще когда-нибудь поднимете руку на спящего или на человека, лежащего на земле.
И чтоб они хорошо поняли, как это ему важно, он стукнул их головами, может, чуть сильнее, чем сам того хотел, мальчишки заревели и потихоньку улизнули.
Валяйте продолжайте, вы мне не помешаете, мучители мои.
Шеф не посмотрел им вслед, он снова сел на скамью, вытащил ту бумагу, перечел ее и стал обдумывать, потом подозвал меня к себе, я уже ждал упреков или какого-нибудь задания, но он только протянул мне, отвернувшись, ту бумагу и сказал:
— Прочти-ка, Бруно.
Его отставка; он делал заявление о своей отставке с поста бургомистра Холленхузена, ему хватило нескольких строк, причин он не называл. Я несколько раз перечитал написанное, я не понимал, чего он ждет от меня, когда же он, повернувшись ко мне, вопросительно поглядел на меня, я не мог вымолвить ни единого слова.
Он не был огорчен, он лишь горько усмехнулся и кивнул как бы про себя, как если бы и он подчинялся некой неотвратимости или признавал, что не все делается согласно его воле. Он взял бумагу у меня из рук, сложил ее и сунул в бумажник, и потому, быть может, что почувствовал, какое меня охватило беспокойство, он похлопал меня по плечу и сказал: