Учебный плац

Ленц Зигфрид

Я порадовался этому, но Гунтрам Глазер, который крутил и разглядывал мою свинцовую фигурку, не смог обнаружить можжевеловый куст, он сказал:

— Бруно посчастливилось отлить нечто редкостное, а именно: облако, облако на колесах, и если я не ошибаюсь, это путешествие. Бруно предстоит смешанное путешествие — по морю и по суше.

Ина; ей все-таки удалось извлечь шефа из его угла, сунуть ему в руку ложку и добиться, чтобы он протянул свинец к огню — никому другому из нас это наверняка бы не удалось, — и не успел еще никто сказать что-нибудь о свинцовой фигурке шефа, как она уже знала:

— Вулкан, незлобивый кратер, который как раз опять упражняется в извержении.

— Промахнулась,

сестренка, — сказал Макс, — изрядно промахнулась. Это фонтан, но он, сдается мне, бьет из разрыва трубы. Вот оно что — нам надо ждать разрыва трубы.

Со сдержанным интересом глянул шеф на свою свинцовую фигурку, чуть потер ее и поднес ближе к огню, а потом прикрыл глаза и пробормотал:

— Думаю, что это контактная мина, она как раз взорвалась.

Больше он ничего не сказал.

Он согнул, изогнул свинцовую фигурку и пошел в свой угол, там он сидел сжав губы, а под его седой щетиной собирались бусинки пота, я уже решил, что он вскочит и покинет нас, но он остался, тяжело задышал, но принудил себя остаться.

Внезапно я заметил, что и я задыхаюсь, горло мое раздуло, а виски зажало тисками; я повернулся к шефу и, хоть он не шевелил губами, услышал его голос, и голос его сказал: один из вас участвует в этом деле, один из вас замешан во всем этом, я это чувствую, и я до всего дознаюсь. Так как все окружили Ину, я быстро выскользнул на террасу, скатал комок снега и потер затылок и лицо, жар пропал, но я не успокоился — даже когда поел сверх моей порции еще оладий и слоек с яблоками, которые подкладывала мне Доротея.

Ина и Гунтрам Глазер тоже уступили мне кое-что от их порции новогодних пирогов, мне пришлось вовсю потрудиться, чтобы очистить тарелки, но я справился, и кое-кто высказал мне похвалу. Но только не Иоахим. Его нетерпение, его беспокойное ерзанье, он хотел, чтобы старый год кончился поскорее, не мог удержаться, чтобы не наполнить наши бокалы еще до двенадцати, и когда мы повернулись к напольным часам, тут уж он охотнее всего чуточку помог бы стрелке. Со мной он чокнулся так же мимолетно, как и с другими, сказал только:

— За Новый, Бруно.

Больше он мне ничего не пожелал, а раз я был последним, с кем он чокнулся, он сунул мне свой бокал и оставил его у меня. Сам он, пока мы чокались и желали друг другу всего, всего хорошего в новом году, вышел на террасу. Макс в большинстве случаев знал, кому что пожелать, шеф знал меньше всего, а на все, что ему желали, он только кивал, щеки Доротеи он лишь слегка коснулся губами, а мне протянул руку и предостерег:

— Береги себя, Бруно.

Внезапно вспыхнул фейерверк, который подготовил Иоахим, это наверняка был самый грандиозный фейерверк, какой когда-либо был в Холленхузене, три пушечных выстрела возвестили его начало, три взрыва, а взрывные волны прокатились по заснеженным участкам и, конечно же, вспугнули все живое, что пряталось у нас, зайцев и птиц и все, все. Бутылки, под террасой в снегу стояли бутылки, а из их горлышек торчали деревянные стержни ракет. Иоахим прыгал от одной ракеты к другой, подносил огонь к запальным шнурам, и ракеты одна за другой с шипеньем взлетали и разрывались, выбрасывали вращающиеся луны, серебряный дождь и многоцветные звезды, все они легко неслись над белой землей, бросали бегущие тени на деревья и кусты с их снежным грузом. Восхищенные возгласы, и радостный испуг, и отблеск разлетающихся солнц — все это обрушивалось на наши лица, окрашивало их и затеняло; и уж по нашим лицам можно было понять, что разрывалось, и светилось, и рассыпалось искрами над участками.

Знать бы мне только, что меня ждет, придется мне покинуть Холленхузен или нет, если б мне вообще больше знать о том, что они замышляют и что готовят и по чьей

воле здесь все делается, иной раз мне кажется, что я близок к разгадке. Под огненными колесами и разрывающимися звездами, глядя на фейерверк Иоахима, я пытался найти намеки на то, что принесет нам новый год; в свете разлетающейся брызгами кометы я искал шефа, при свете серебряного дождя я надеялся обнаружить Ину, я мгновенно перестроился на март и на август, стал думать о Доротее и Иоахиме, но распознать ничего не мог. Все скрывала дымная темень, и, пока я искал хоть какие-то знаки, над нами шипя пролетали шутихи и хлопушки, рвались с грохотом в занесенных снегом розах и разлетались во все стороны, достигая и до нас, тут уж каждый должен был следить, чтоб в него не попало. Только шеф не прыгал из стороны в сторону, он стоял в одиночестве у двери на террасу, глядя на все происходящее, не слышно было, чтоб он что-нибудь говорил, восторга он не выказывал, но и неодобрения тоже, если какая-нибудь ракета, летя параллельно земле, разрывалась на участке грушевых пород и там догорала. С его губ не сорвалось ни слова, когда все мы хвалили фейерверк Иоахима, он хотел сразу же вернуться в свой угол, к своему грогу, но не успел он присесть, как Доротея взяла его за руку и задержала.

Она потянула его назад, еще раз потянула на террасу, и незаметно для него подала мне заранее условленный знак, я тут же бросился в комнату Доротеи, взгромоздил себе на спину новую качалку — прекраснейшую качалку, какую только можно себе представить, — и осторожно понес ее в зал. Макс помог мне снять качалку и поставить ее на пол. Ина подыскала ей место, мы сдернули с нее последние листы картонной упаковки и залюбовались ею, ее черной матово-поблескивающей кожей, полированными изогнутыми полозьями, — уж что Доротея покупала, тем нельзя было не восхищаться.

После этого мы украдкой дали знать Доротее, что все готово. Она вновь ввела шефа в зал, но лицо его, пока она подводила его все ближе и ближе к качалке, не выразило ни напряженного ожидания, ни предвкушения радости, только что-то вроде ворчливой доброжелательности. Перед самой качалкой Доротея его отпустила и отошла в сторону:

— Вот сюрприз к Новому году, только для тебя.

Я думал, что он сразу же сядет в качалку для пробы, устроится поудобней, а потом представит нам, какое же удовольствие легонько покачиваться в качалке, но он этого не сделал, он стоял, разглядывая качалку, глянул и на светло-коричневый диванчик, где всегда сидел, пожал плечами и сказал:

— Слишком уж хороша, чтоб на ней сидеть. Разве не так?

— Значит, ты не рад? — спросила Доротея. — Это самое лучшее, что можно было найти в Шлезвиге.

— Оно и видно, — сказал шеф. И еще он сказал: — Качалка для праздников.

— Для отдыха, — сказала Доротея и попыталась усадить шефа в качалку, — она будет только для тебя, для отдыха, ну сядь же, посиди в ней.

Тут уж шеф сел в нее, нерешительно, напряженно и озабоченно, словно боялся сломать качалку или по меньшей мере ее запачкать; откинуться он не осмелился, а уж покачаться тем более, как-то скованно посидел он минуту-другую, а поднявшись, определил:

— Она наверняка своих денег стоит, эта качалка.

У Доротеи, у Доротеи внезапно показались слезы на глазах, она ничего не сказала и не расплакалась, она просто стояла со слезами на глазах, может, ждала, что шеф все-таки что-то еще скажет, хоть словечко радости, благодарности, но он ничего больше не сказал, и тогда она быстро вышла, ни на кого из нас не посмотрела и вышла.

Никто из нас не шелохнулся, каждый, видимо, чувствовал какую-то тяжесть на душе, стояла такая тишина, что я слышал постукивание кубиков льда в бокале Макса. Макс первым нарушил тишину, сказал: