Угловые
Шрифт:
На кухонномъ стол стояла бутылка водки, нсколько накрошенныхъ соленыхъ огурцовъ на тарелк, рюмка съ отбитой ножкой, превращенная въ стаканчикъ, лежали хлбъ и облзлый портфель безъ замка, съ канцелярскими принадлежностями писаря. Писарь выпивалъ, закусывалъ и писалъ, время отъ времени отирая перо о волоса на голов. Писарь писалъ усердно, вводилъ «чувствительныя» и «жалкія слова» въ прошенія, но просительницы все-таки были ими не совсмъ довольны.
— Голубчикъ, да тутъ жалости мало, — говорила женщина съ подвязаннымъ глазомъ.
— Жалости мало? Да что ты, матка! Какой-же еще жалости
— Нтъ, баринъ, ты разучился, ты въ прошломъ голу куда жалостне писалъ. Отчего, напримръ, ты не написалъ одръ болзни? На одр болзни… Вдь я-же больная женщина.
— Не подходитъ тутъ одръ… Коли одръ, то должна лежатъ въ больниц, а ты дома, сотки глотаешь, соленой треской закусываешь, такъ какой-же тутъ одръ! — оправдывался писарь.
— Да вдь не всяко лыко въ строку… Мало-ли что мы вс пишемъ! По прошеніямъ-то мы вс вдовы, а на дл-то, нутка? А я съ глазомъ и ухомъ черезъ день въ лечебницу хожу. А голова-то какъ болитъ!
— Ну, ладно. Подписывай прошеніе. Сама подписывать будешь или мн подписать?
— Да гд-же мн подписать, коли я теперь даже буквы забыла. Пиши ты. А только я недовольна. Десницы въ прошеніи нтъ. Прострите десницу — вотъ какъ ты прежде писалъ.
— Понимаешь ты: десница-то нынче изъ моды вышла. Не пишутъ ее. Вдь на все мода. Ну, да ладно, я теб прибавлю десницу, если ты такъ хочешь. Мн не разсчетъ.
Писарь затянулся окуркомъ папиросы, обмокнулъ перо въ дорожную чернильницу и сталъ писать.
— Ну, вотъ теб твоя и десница, — сказалъ онъ и прочиталъ:- «Прострите въ помощь сирой и больной вдов десницу съ вашей щедрой помощью, и рука дающаго не оскудетъ». Хорошо?
— Само собой такъ лучше.
— Подписать за тебя?
— Пожалуйста.
И писарь подписалъ:
«Мщанская вдова Василиса Сергева, а по безграмотству ея и личной просьб расписался отставной губернскій секретарь Максимъ Ежовъ».
— Ну, вотъ спасибо, — сказала женщина.
— Этого мало. Деньги на бочку! Гривенникъ, — крикнулъ писарь.
Два мдныхъ пятака звякнули на стол.
XII
Писаніе прошеній въ квартир Анны Кружалкиной незамтно превратилось въ пиръ. Бутылка водки, поставленная въ складчину для писаря, изъ которой пили, какъ самъ писарь, такъ и заказчицы прошеній, часамъ къ десяти вечера успла уже два раза смниться. Угощали и хозяйку Анну Кружалкину. Денегъ не хватило. Кто-то изъ жилицъ заложилъ суконную юбку той-же Кружалкиной. Какъ квартирная хозяйка и женщина относительно трезвой жизни, она всегда была при деньгахъ и охотно выдавала какой-нибудь рубль подъ вещи и своихъ и даже чужихъ жильцовъ, разумется, за громадные проценты, въ такомъ род: возвратить черезъ мсяцъ рубль съ четвертью. Количество подушекъ на ея кровати въ кухн за занавской, выросшее до шести и достигающее чуть не до потолка, объясняется пріобртеніемъ ихъ этимъ способомъ. Все это невыкупленные залоги. Анна Кружалкина, баба себ на ум, трудолюбивая, за плату стирала «гнзды», то-есть рубашки, порты и онучи своимъ жильцамъ — и все-таки подавала прошенія о выдач ей городскихъ дровъ, предназначаемыхъ
Появилась четвертая бутылка водки, заказчицы прошеній пьянли, опьянлъ и писарь-баринъ, хотя вообще считался не споимымъ. Рука его уже очень плохо двигалась при писаніи прошеніи, перо длало брызги и кляксы, въ глазахъ двоилось. Сначала онъ довольно искусно слизывалъ кляксы языкомъ, а затмъ высушивалъ мокрое мсто на жестяной лампочк, горвшей на стол, но потомъ оставилъ и сталъ убирать канцелярскія принадлежности въ свой портфель, сказавъ присутствующимъ:
— Баринъ пьянъ и больше строчить не можетъ. Довольно. Теперь до завтра. А тебя, хозяйка, прошу пріютить Максима Ежова на ночлегъ, — обратился онъ къ Кружалкиной.
— Голубчикъ, и съ удовольствіемъ-бы, но не могу… Прости, милый… Ты знаешь, какъ у насъ нынче строго, — заныла она. — И дворникъ, и околоточный — упаси Богъ, коли если что… Запрещено, милый.
— Да вдь у меня паспортъ въ карман! — возвысилъ голосъ писарь и ударилъ себя кулакомъ въ лвую сторону груди.
— А въ карман, такъ давай его сюда, давай я его спрячу. Нынче приказано, чтобы ни одной ночи безъ паспорта. Ужасти, какъ строго. Да и зачмъ я буду дворника подводить? Онъ человкъ нужный.
Писарь порылся у себя въ карман, вынулъ завернутый въ тряпку указъ объ отставк, похожій по своей ветхости на старое полковое знамя, и произнесъ, подавая ей свой видъ:
— Да, возьми, лукавая фараонова жена.
Почему онъ назвалъ ее фараоновой женой — неизвстно. Жилицы захохотали пьянымъ смхомъ…
— А вдь и впрямь она фараонова жена! Фараонова жена… Анна Сергевна, ты фараонова жена — кричали он.
Кружалкина обидлась.
— Не смть меня такъ называть! Не ругаться! — огрызнулась она. — Барину я еще позволяю, потому онъ баринъ, а вы жилицы-горе, за квартиру по двугривеннымъ платите и смете меня еще дразнить, чертовки! Не смть! Я вамъ квартирная хозяйка, и вы меня предпочитать должны, а не ругать.
— Хорошенько ихъ, хозяюшка, хорошенько! — подзуживалъ ее писарь.
Началась перебранка.
Писарю выпитой водки оказалось мало и онъ, обладая уже нсколькими гривенниками за написаніе прошеній, просилъ послать еще за сороковкой. Взрослыхъ послать было опасно. Они теперь распились и по дорог могли-бы не удержаться и выпить чужое добро, а потому былъ разбуженъ мальчикъ, сынъ какой-то жилицы. Онъ побжалъ за водкой и вернулся ни съ чмъ. Винная лавка была уже заперта.
Писарь впалъ въ уныніе, но хозяйка Кружалкина тотчасъ-же ободрила его.
— Да ужъ ладно, ладно, утшу я тебя, Максимъ Николаичъ, — сказала она. — Я женщина запасливая и есть у меня въ сундук одна запасная сороковочка. Возьми.
— Благодтельница рода человческаго! Да какъ мн тебя отблагодарить-то! — воскликнулъ пьянымъ голосомъ писарь и ползъ цловаться къ Кружалкиной.
— Да вдь я теб не на свои, не на свои, а ты перекупи у меня, — спохватилась Кружалкина и прибавила, шепнувъ:- А пятачокъ дашь нажить, такъ и ладно будетъ.
— Бери, бери, фараонова жена.