Угловые

Лейкин Николай Александрович

У «фараоновой жены» оказалась и вторая запасная сороковочка и для жилицъ. Пиръ продолжался. Писарь потерялъ даръ слова и свалился. Его стащили въ корридоръ и уложили на его собственномъ пальто съ прибавленіемъ двухъ мшковъ изъ-подъ картофеля, служившихъ для поломойства.

Въ это время пришелъ Михайло. Онъ былъ полупьянъ и принесъ съ собой на ужинъ краюшку ватрушки и полтора десятка мелкой копченой корюшки. Марья была пьяна и пила кофе, который сварила на таган на лучинкахъ. Физіономія у нея была красная, волосы растрепаны, синякъ около глаза, который она теперь не прикрывала, такъ и выдавался.

— А я еще одно прошеньице заготовила…

Въ здшнее церковное попечительство заготовила… — заискивающе сообщила она Михайл. — Былъ тутъ писарь, настоящій писарь, такъ хорошо таково написалъ, жалостливо. Оттуда всмъ выдаютъ, кто просить, не по многу, а выдаютъ. Нужно только, чтобы прихожанка была.

— За деньги? — мрачно спросилъ Михайло.

— Да и всего-то только гривенникъ. Но ужъ зато какъ написано — на отличку!

— Зачмъ-же и гривенникъ тратить, коли я могъ-бы написать даромъ. А гривенникъ на вино пригодился-бы.

— Голубчикъ, да нетто ты такъ напишешь! У него прошеніе аховое, одинъ ахъ! А писарь-то пришелъ къ намъ на квартиру, длали ему угощеніе въ складчину. Ну, я и попросила написать за компанію…

Языкъ Марьи заплетался.

— За компанію прошеніе написала и за компанію нализалась? Молчи ужъ лучше, купоросная дрянь! — строго сказалъ ей Михайло и сталъ снимать съ себя нанковую чуйку, распоясывая ремень. — Вотъ куда у тебя, у подлой, Васюткины-то деньги уходятъ, которыя онъ за продажу счастья-то собираетъ. На много-ли выпила, волчья сндь? Кайся.

— И всего-то на восемь копекъ. Восемь копекъ съ меня пришлось. Да вдь не я одна, а и онъ пилъ. Писарь пилъ. А у него утроба-то какая!

— Врешь! Больше выпила. И нтъ того, чтобы подождать меня.

— Да гд-же тебя ждать, коли ты не вдь куда запропастился! А тутъ писарь… прошенія…

— Дурища полосатая! Да вдь я на работ былъ

— До этихъ-то поръ? Вдь уже часъ тому назадъ винная лавка была заперта, стало быть разочти, какой теперь часъ.

— Оглобля! Не теб меня учить! Я вотъ теб ужинъ принесъ, нужды нтъ, что ты мн съ боку припека. Забочусь о теб, кривоглазой, чтобы ты сыта была.

— Кривоглазой! Да вдь самъ-же и сдлалъ меня кривоглазой. Твоихъ рукъ дло.

— Да это еще мало теб! Смешь упрекать! Я на снготаялк работалъ… Снгъ таялъ… Тамъ дв смны… Ну, я во вторую.

— Ахъ, такъ ты все-таки работалъ на снготаялк-то? — удивилась Марья. — А не хотлъ.

— А какъ-бы я теб иначе ватрушки и корюшки принесъ? У меня и сотка въ карман есть.

— Ну, что-жъ, это хорошо.

— Теб хорошо, а мн нехорошо. Нтъ, ужъ я больше не пойду на эту снготаялку. Не моего фасона эта работа. Трудно. Цлый: день съ лопатой, да еще уминай снгъ-то. Вотъ теперь плечи такъ и ломятъ. Довольно… Не могу… Лучше такъ… Ты по стиркамъ ходи… Авось, не помремъ съ голоду. Буду ждать мсто швейцара. Въ швейцары или никуда! — закончилъ Михайло и подслъ къ Марь съ ватрушкой и корюшкой въ рукахъ.

Черезъ часъ была драка — Михайло отколотилъ Марью.

Марья долго плакала.

XIII

Угловые жильцы и жилицы встаютъ рано. Т, которые ходятъ работать на фабрики и заводы, поднимаются съ четырехъ часовъ утра, какъ только прогудитъ первый гудокъ. Около этого времени должна быть на ногахъ и квартирная хозяйка, иначе некому будетъ запирать дверь на лстницу за уходящими изъ дома жильцами. А не затворять дверь, то явится рискъ, можетъ войти непрошенный гость и стащить что-нибудь изъ немногочисленнаго

скарба жильцовъ и жилицъ или ихъ верхней одежды, въ большинств случаевъ висящей на стн на гвоздяхъ для просушки. Также нужно освтить корридоръ и кухню лампочкой, чтобы видть, кто проходитъ и съ чмъ проходитъ. Такъ было и у Кружалкиной, хотя фабричныхъ жильцовъ у ней было только пятеро. Жильцы, отправляющіеся на случайную поденную работу, уходятъ изъ дома на часъ или на полтора поздне, но и они не могутъ долго валяться на койкахъ изъ-за шума и говора, которые происходятъ среди жильцовъ фабричныхъ. Даже никакой опредленной работой не занимающіеся жильцы и жилицы въ род Марьи, Михаилы, Матрены Охлябихи съ ребятами и разныхъ старыхъ старухъ, живущихъ главнымъ образомъ насчетъ общественной благотворительности, и т не нжатся продолжительное время на своихъ постеляхъ, а тоже встаютъ и уже продолжаютъ лежебочничать посл полудня, когда въ углахъ сравнительно тише.

У Кружалкиной въ шесть часовъ утра ужъ вс ея угловые жильцы и жилицы были на ногахъ и сбирались кофепійствовать или чайничать. Кружалкина къ этому времени ставила себ большой стариннаго фасона самоваръ съ сильно помятымъ однимъ бокомъ, но жильцамъ своимъ не всмъ отпускала даромъ кипятокъ, а только тмъ, съ кмъ такой договоръ былъ, другимъ-же позволяла заваривать пай или кофе только за копйку, какъ въ трактирахъ или чайныхъ, торгующихъ кипяткомъ. Рано поднялся съ своей подстилки и писарь-баринъ, ночевавшій въ проходномъ корридор. Когда онъ умылся изъ глинянаго рукомойника, висвшаго въ кухн надъ ушатомъ, и отерся грязнымъ рукавомъ рубахи, хозяйка Кружалкина ужъ кофепійствовала при свт жестяной лампочки.

— Можешь взять полотенце, что надъ плитой виситъ, — сказала она ему милостиво, — и обтереть себ мурло-то хорошенько.

— Вотъ за это спасибо, за это спасибо… — заговорилъ писарь, еще разъ сплеснулъ себ лицо водой, отерся полотенцемъ, пригладилъ волосы на голов и, поклонившись, спросилъ заискивающимъ тономъ Кружалкину:- Можетъ статься, краля изъ сераля, и кофейкомъ меня попоишь?

— Даромъ зачмъ-же? Ты теперь человкъ богатый, гривенъ семь, поди, вчера за прошенія-то получилъ. А за деньги отчего-же?.. Не барыши съ тебя брать, а пятачокъ за стаканъ заплатишь.

— Да хорошо, хорошо. А только, ей-ей, вдь всего тридцать копекъ осталось, — проговорилъ писарь.

— Вольно-жъ теб сороковки на свой счетъ было распивать. Вдь ужъ былъ сытъ и пьянъ, а подавай теб еще, на свой коштъ. Ну, да ладно. Вдь еще писать прошенія будешь.

— Обязательно.

Писарь прислъ, выпилъ стаканъ кофе, но сть ничего не могъ, хотя хозяйка и дала ему кусокъ ситнаго.

— Ужо солененькаго-бы чего-нибудь… Тешки-бы съ соленымъ огурцомъ, что-ли, — сказалъ онъ, отчаянно куря папиросу.

— Выговори себ у давальщицъ-то соленой рыбки… Поставятъ… Вдь безъ сотки не примешься за писаніе, — сказала ему Кружалкина.

— Какъ возможно! Само собой, освжиться слдуетъ. Иначе рука не будетъ ходить.

И вотъ часовъ въ восемь утра передъ писаремъ опять стояли рюмка безъ ножки и сотка водки и лежали на тарелк огурецъ, соленая рыба и хлбъ. Писарь снова готовился писать прошенія окружавшимъ его жилицамъ квартиры Кружалкиной и другихъ сосднихъ квартиръ. Онъ выпилъ водки, поморщился, погладилъ ладонью желудокъ, закусилъ маленькимъ кусочкомъ рыбы, отеръ руку о голову и, наконецъ, сталъ приниматься за писаніе. Обитательницы угловъ смотрли на вс его приготовленія, какъ на священнодйствіе.