Укротить ловеласа
Шрифт:
Какое там! Расколошмать она виолончель у него на глазах, — он и тогда психанул бы меньше.
— Это Игорь тебе наплел, да? — взорвался Платон. — Так и знал! Нажаловался, наверное, рассказал про нищее детство или как больной таскался на пары. Герой хренов! А то, что после этого у Владимира Семеновича была пневмония, он не упомянул? Мама тогда нашла ему лучшего пульмонолога, а что сделал этот кретин Игорь? Он ездил домой к Эрлиху заниматься! Домой, Надя! К больному пожилому человеку!
— Платон… — попыталась перебить Надя, но тщетно: ящик Пандоры-Барабаша был уже
— …Как будто нельзя самому взять ноты и выучить программу! Да, именно так я и сделал, потому что мне не начхать было на Владимира Семеновича! Я вызубрил конкурсные пьесы так, что мог бы сыграть их ночью во сне на… Не знаю, на сушилке для белья! Знаешь, такой, со струнами?
— Платон!
— И что ты думаешь? Эрлих отправил в Италию его, а не меня! Хотя он играл, как робот-обезьянка. Чистенько так, просто стерильно. Аж тошнит! Этого тебе Игорь не сказал? Хотя нет, дай угадаю, — Платон поднял указательный палец. — Он, наверное, сказал, что я тогда вообще не занимался, не отмечался у Эрлиха и пинал балду, а к конкурсной программе не притрагивался, так?
— Платон, послушай…
— Игорь всегда был мастером совать язык в чужие уши… — и Платон вдруг замер, будто увидел живого Мусоргского. — Погоди-ка… — озадаченно протянул он, вглядываясь в Надино лицо. — Или он тебе не только в уши язык совал?.. Вот же!..
Но договорить ему Надя не дала. Терпение ее лопнуло, и лопнуло предельно громко.
— ПЛАТО-О-ОН! — истошно заорала она, и дворовая кошка, превратившись в ерш трубочиста, метнулась под ближайшую машину. — Прекрати!
— Что? — на сей раз растерялся Барабаш.
— Игорь ничего мне не говорил! — Надя толкнула его в грудь. — И чтоб ты знал, это совать язык, куда ни попадя, — это по твоей части!
— Так ты просто разозлилась из-за одного поцелуя? Вся наша многолетняя дружба насмарку? — отпрянул Платон. — Слушай, я не спорю, это было неожиданно. Но если ты боишься, что секс испортил бы наши отношения…
— О, Боги… — простонала Надя и закрыла лицо руками. Разговор слепого с глухонемым… Один отчаянно жестикулирует, второй ни черта не видит. Хоть плачь.
— Ладно, извини, — Платон мягко дотронулся до ее плеча. — Я во всем виноват. Я все придумал, я зря к тебе полез… Я — идиот. Хочешь, ударь меня!
По правде говоря, Надя была не против врезать ему разок-другой, но понимала, что толку от этого не будет никакого. Напротив, он только убедится, что она взбалмошна и пуглива, как молодая горная козочка. Своим снисходительным тоном он, сам того не понимая, демонстрировал ей свой заскорузлый замшелый шовинизм. Мол, что взять с обиженной барышни? Поди, напридумывала себе всякого, да еще и те самые дни, видать, вот-вот нагрянут. Признай ее правоту, приголубь, дай выпустить пар, — и вот она уже тиха, покорна и варит тебе пельмени. Ну, или организовывает очередной концерт. Разница невелика.
— Мне плевать на тот поцелуй. И на несуществующую дружбу, о которой ты постоянно толкуешь, — устало произнесла она.
— В тебе говорит обида… — попытался возразить Платон.
— Во мне говорю я. Послушай, я просто больше не хочу с тобой работать.
— К Эрлиху?! — Платон округлил глаза и вскинул брови.
— К нему самому. И теперь…
— Нет, погоди! Ты его плохо знаешь, он почти в маразме. И детей у него своих нет, а Игорь со своим синдромом подлизы…
— Хватит, — Надя отчаянно замотала головой и заткнула пальцами уши. — Слышать ничего не хочу. На-до-е-ло!
Платон посмотрел на нее как-то по-новому, иначе, чем раньше. Будто впервые за долгое время прозрел.
— То есть… Это все? — тихо спросил он, и Надя, несмотря на пальцы в ушах, расслышала каждое слово. А потому опустила руки, вздохнула и посмотрела ему прямо в глаза.
— Прости, но да.
Теперь он выглядел таким пришибленным, словно забыл и имя свое, и адрес, и где находится. Будто бы даже постарел. Лоб прорезала морщина, глаза потухли, и Надя отчего-то почувствовала себя виноватой. Черт бы подрал это красивое лицо и выразительный взгляд, который цепляют за самое нутро, проникает в череп глубже, чем вилка Ганнибала Лектера.
— Слушай, я не хочу тебя обижать. Но у всего есть предел, и у меня в том числе. Я просто больше не могу. И это не тот случай, когда «давай останемся друзьями» и все такое.
— Скажи еще, что дело не в тебе, а во мне.
— Могу и сказать, — она нервно дернула плечом. — Но мы оба будем знать, что это неправда.
— Поверить не могу! — вдруг рассмеялся Платон. — Мы даже не спали, а ты уже меня бросаешь!
— Пусть это останется на моей совести. В любом случае, я не хочу тебя видеть… Какое-то время.
— Какое именно? — посерьезнел он.
— Ну… От года до… Никогда. Примерно такой промежуток.
— И ты продолжишь работать с Игорем? Несмотря ни на что?
— Именно так, — Надя уверенно кивнула.
— Ты же понимаешь, что нам все равно придется пересекаться? Хотя бы по работе? — прищурился Платон.
— Тогда сделай вид, что мы друг друга не знаем. Можно я уже пойду? — она вцепилась в ремешок сумочки.
— Дело твое, — он сунул руки в карманы и пнул носком ботинка смятый окурок.
Надя замерла на мгновение, не зная, стоит ли попрощаться с Платоном. Как-никак, их связывали несколько лет бок о бок. Работа это была, дружба или странный симбиоз, для которого в русском языке еще не придумали слово. Возможно, у какого-нибудь маленького африканского племени есть термин, состоящий из непривычных гортанных звуков и трудно произносимых щелчков языком. И он обозначает отношения между друзьями детства, которые выросли и работали вместе, пока один из них не выдержал и сбежал. И порой им хочется целоваться, а порой драться всем, что попадет под руку, но внутри все равно сохраняется теплое, почти нежное чувство. Как же прощаются в таком случае? «До свидания» дает ложную надежду, «прощай» добавляет ненужного пафоса.