Улыбка гения
Шрифт:
— Что готово? Потом как?
— А все. За пару дней одежда в коричневый цвет и окрашивается. Носи на здоровье, пока не износишь.
— Ага, до первой стирки. Знаю я такую методу. Полный примитив. Не держится та краска долго. Как постирают, то она становится, как шкура у пегой кобылы, вся пятнами.
— Значит, они рецепта нашинского, сибирского, не знали, — хитро ответил Менделеев.
— Что еще за рецепт? Квасцы, что ли, добавлять?
— Где ты в деревне квасцы возьмешь? Нет, нужно прежде ту рубаху или штаны пропарить хорошо и в соли выдержать. Вот тогда краситель от деревьев тех хорошо на холсте держится, и одежда та не линяет по многу лет. А если плохо вьппло, невелика
— Ты, Дмитрий Иванович, сам не замечал, что иногда словно деревенский мужик изъясняться начинаешь? Не знал бы тебя, не проверил, что при профессорской должности состоишь. Откуда в тебе эта мужицкая закваска сидит?
— Эх, Николаша, Николаша, точно говоришь, сидит, и ничуть того не стесняюсь. Я уж сколь разов тебе сказывал о предках своих. Это ты из потомственных дворян вроде как вышел, а у меня совсем иная история была. Про дворянство мое, отцом выслуженное, ты знаешь, недавно поминал о том. А вот детство свое с малых лет в деревне на стекольной фабрике провел. Как раз среди мужиков. У них и говору этакому выучился. И не жалею. Да. На нашинских мужиках вся Россия держится. Вот того же остяка или иного инородца и в голову никогда не придет мужиком назвать. У них и обличье-то больше бабское, даже бороденка растет жиденькая, как на старой березе, клочьями. И ходят они до сих пор в халатах, зато гонору в них по самый край, чуть что — и выплеснется. А местный мужик из себя незадиристый, ровный, тихий, слова лишнего никогда не скажет. Трудиться привык от зари до зари. А если денег не заплатят, то еще и спасибо скажет, что палкой не побили или кнутом за спрос его не перепоясали. Вот ведь народец какой, а нас всех кормит, хотя сам по большей части впроголодь живет. Зато мы все: «мужик да мужик, морда лапотная». Не заслужил он того. Так что я, не знаю, как ты, а вот горжусь, коль кто меня мужиком назовет. Так-то вот…
— Ой, Дмитрий Иванович, разве я с тобой не согласен. Правильно говоришь. И во мне, ежели разобраться, дворянство этого сидит не больше, чем соли в кастрюле с борщом. Щепотка разве что. Но вот так, как ты можешь крутое словечко загнуть, мне, признаюсь, не дано. Может, потому, что меня с малолетства в закрытый пансионат определили, а потом университет, а что дальше, ты сам не хуже моего знаешь. Но только вот хочу тебе сказать. Ты не больно своим мужикам доверяй, которые у тебя строительство ведут. На днях не от них самих, а от других людей, что в этой самой деревне с твоими строителями бок о бок живут, слышал про тебя слова нехорошие. Знаешь ли ты, в чем они тебя обвиняют?
— Откуда ж мне знать. Мне они в глаза сказать боятся, знают мой крутой нрав, могу и по шее надавать и вон выгнать. Хотя догадываюсь, о чем речь идет. Говори, послушаю, тогда точно знать стану, в чем перед ними вина моя.
— И совсем не вина, а слухи разные деревенские. Такое, считай, в каждой деревне услышать о ком-то можно…
— О дурачках деревенских, что ли? — перебил его Менделеев.
— Тоже мне, сказанул. Дураком кто тебя назовет. Да уж лучше бы так назвали, чем колдуном…
— Как говоришь? Колдуном? Ничуть не удивил. Наша химическая наука откуда пошла? Не хуже моего знаешь, от алхимиков. Они первые опытами разными занялись, все философский камень искали, разных ядов наоткрывали. Или аптекари, что народ лечили, снадобья готовили, микстуры разные. От них все и повелось. А кем их в народе считали? Правильно, колдунами и никак иначе. Так чему ж удивляться, коль и меня этим же словом кличут? Но ты, кажись, другое что хотел добавить? По лицу вижу. Извини, коль перебиваю, просто боюсь мысль потерять. Да и спешу, собрался часть леса своего продать, как всегда, деньжат, будь они
— Удивляюсь я на тебя, Дмитрий Иванович. Так вот глянешь на тебя со стороны — чудак чудаком. Копошишься вечно со своими бумагами и склянками, химикатами, а тут такую стройку затеял, будто не на одного себя, а на целый выводок из десятка семей. Я вон скромненько на пяток комнаток с кухонкой вместе заложил хоромы свои, а ты точно дворец возводишь. Для кого, спрашивается? Вы с Феозвой и Вовкой своим и в трех комнатах, глядишь, разместитесь, тем более что сам ты из поездок не вылазишь, и не думаю, будто бросить это дело собираешься. Вижу, по душе тебе с народом знакомиться, вокруг себя химиков со всей земли собрать. Согласен, одобряю. А вот о том, что ты еще на сто лет вперед заглянуть пытаешься, то мне совсем непонятно. Мало кому это сделать удавалось. Разве что один Леонардо пробовал, и то никто его задумок не понял. И тебя не поймут. Помяни мое слово.
— Разве в этом дело? Поймут меня или не поймут. И ладно. Мне же одной жизни мало, хочется знать, что там потом будет, коль самому не удастся пожить в то время. Понимаешь, любопытен я от природы. Таким уж уродился. Понять, что сегодня вокруг творится, на то большого ума не надо. Уж извини, если обидел тебя этим. Не о тебе речь, а об моих думках. Я не звездочет, не предсказатель какой, но знать хочу наперед, что не зря своим делом занят. Уверенность мне нужна в том, что труд мой востребуют и потом, после моей смерти. Иначе зачем начинать что-то… Или ты иначе думаешь?
Менделеев только сейчас заметил, что к ним подошел чернявый подрядчик и, не желая перебивать разговор двух господ, стоит, молча переминаясь с ноги на ногу. Но Ильин хоть и увидел его, но молчал, ожидая, когда их разговор закончится. А сейчас он решил узнать, что за нужда у подрядчика, и подошел к нему, оставив Менделеева одного. Но и сам Менделеев сразу поднялся и пошел к бричке, желая закончить свои дела. Ильин же, заметив это, бросил подрядчика и поспешил к нему.
— Дмитрий Иванович, я тебе главного и не сказал, а то ушли куда-то в сторону, как обычно. Может, останешься ненадолго, а то у меня на душе неспокойно как-то…
— Так говори, — ответил Менделеев, садясь в бричку, — мне тоже поспешить надо, чтоб засветло успеть, а то солнце скоро зайти обещает или дождь начнется, видишь, все небо тучами обложено.
Ильин начал рассказывать, какие до него доходят слухи от местных мужиков, будто бы Менделеев у себя в доме занимается колдовством и еще одну молодую девку этому делу учит.
— Ты бы поостерегся, а то время сейчас неспокойное, подпалят с четырех сторон, и концов не сыщешь. А то еще чего хуже… В них злобы знаешь сколько сидит против нас, что землю вокруг скупили, а им крохи остались? Словами не передать…
— А-а-а, ты опять о колдовстве моем? И будто одну девку тому делу учу… Глупости все это, от темноты их беспросветной, не верь! Побоятся против власти идти, а власть на нашей стороне, как же иначе. Пусть болтают, чего хотят. Мне что с того? Нынче за это на костер не отправляют и в Сибирь не сошлют. А если и сошлют, то хоть родных повидаю, — закончил он со смехом и хлестнул запряженного в бричку мерина, помахав Ильину шляпой на прощанье. Тот лишь развел руками, сплюнул и прокричал вслед:
— Ну, мое дело — предупредить, а там поступай как знаешь. Гляди, как бы чего худого не вышло… — Но Менделеев вряд ли услышал его слова, а все подхлестывал ленивого мерина, упорно не желавшего переходить на рысь.