Умершее воспоминание
Шрифт:
— Оставь для неё письмо. Объясни, что тебе нужен отдых, скажи, чтобы она тебя не искала, пообещай, что ничего плохого с тобой не случится. И поверь в это сама, потому что я сделаю всё что угодно для того, чтобы ты чувствовала себя счастливой.
Эвелин думала над моим предложением, и я не торопил её с ответом.
— Уитни страшно разозлится на меня, — сказала она наконец и беспомощно посмотрела на меня. — Как и на тебя. Она без усилий догадается, что я с тобой, Логан. А Уитни и без того питает к тебе неприязнь.
— Я знаю. Но разве это не стоит бесценных минут свободы, Эвелин?
— Наверное, стоит.
— Так ты согласна?
Эвелин посмотрела на меня, и я впервые за вечер увидел, как она улыбнулась.
—
Я вздохнул и, коснувшись рукой её волос, с улыбкой спросил:
— Как я буду жить дальше, если ты однажды исчезнешь из моей жизни?
— Не исчезну, если только ты сам об этом не попросишь.
— Я буду полным идиотом, если откажусь от такого подарка судьбы.
— Никогда не говори никогда, Логан. Однажды у тебя тоже может кончится терпение. Со временем тебе осточертею я и все проблемы, которые я принесу тебе. Я знаю: так будет. И мой единственный спасательный круг пойдёт на дно вместе со мной.
Я больше ничего не ответил и поднял голову, чтобы посмотреть на небо. Вдалеке всё ещё сияли серебристые звёзды.
Этой ночью я снова почти не сомкнул глаз. Порой сон осторожно подкрадывался ко мне, и моё сознание заволакивало белым густым, непроглядным туманом. Но затем тревожные мысли выдёргивали меня из забытья, и я лежал тихо, прислушиваясь к нагнетающей тишине. Я боялся услышать крик Эвелин, что спала в соседней спальне: ей снова мог присниться ужасный сон; она могла нечаянно пробудиться и, не вспомнив, где находится, до смерти испугаться. Могло случиться что угодно, а я здесь — за кажущейся непробиваемой стеной. Потому я лежал, прислушиваясь к каждому шороху, улавливая каждый вдох, доносившийся из соседней спальни, и с опасением ждал, когда Эвелин сможет понадобиться моя помощь. Но помощь была не нужна: Эвелин спала тихо и глубоко, она ни разу не проснулась. Несмотря на это я лежал в своей мягкой постели — хотя казалось, что на тысяче иголок, — и тревожные ощущение не хотели отпускать меня ни на минуту.
Вглядываясь в тёмное пространство своей спальни, я размышлял о том, как сильно изменила меня Эвелин. Я впервые с такой силой и с таким желанием заботился о человеке; так я не заботился даже о своей младшей сестре, когда та была совсем маленькой. Мне не хотелось отходить от Эвелин ни на шаг, и я чувствовал, что больше всего на свете хочу, чтобы ей было хорошо.
Кендалл отнёсся к нашей новой соседке по дому весьма специфично. Сначала он слегка удивился, затем был вовсе обескуражен, а потом заметно заволновался и спросил, долго ли Эвелин будет жить у меня. Я, учтя его тон, посчитал вопрос друга бестактным, ведь он сам живёт у меня уже почти двое суток и пока не собирается съезжать! Я сказал, что Эвелин будет жить здесь столько, сколько посчитает нужным, и Кендалл на этом свои расспросы прекратил. А когда Эвелин попросила разрешения воспользоваться душем и заперлась в ванной, я поставил Шмидта перед выбором: либо он будет ночевать на диване в гостиной, либо он будет ночевать совсем в другом месте — не в моём доме.
— Почему я не могу остаться спать здесь, в гостевой? — надув губы, спрашивал Кендалл и стягивал с кровати постельное бельё.
— Потому что здесь буду спать я.
— Положи здесь Эвелин! К чему все эти заморочки?
— Нет, Эвелин будет спать в моей спальне, потому что у моей кровати матрас мягче, к тому же гостевая, в отличие от моей спальни, не запирается изнутри. А девушкам, знаешь ли, этот атрибут просто необходим.
— Ладно, с этим понятно. Но почему я должен идти спать в гостиной?
— Потому что мне будет спокойнее, если я буду знать, что Эвелин спит рядом со мной, через стенку.
Кендалл недовольно поджал губы и посмотрел на меня.
— А моё присутствие рядом с Эвелин уже не внушает тебе спокойствия?
— Ничего подобного. Всё же, если она вдруг проснётся посреди ночи и не вспомнит, что она
— Тогда с чего ты взял, что она послушает тебя?
— Потому что мы близко с ней знакомы, недоумок! К тому же в её тетради воспоминаний хранятся записи обо мне.
— Тетрадь воспоминаний? — переспросил Кендалл, нахмурившись. — Это ещё что такое?
— Тетрадь, куда Эвелин записывает всё, что помнит именно сейчас. Когда из её памяти уходят отдельные моменты, а это может случиться совсем неожиданно, она перечитывает свои записи и таким образом частично восстанавливает всю картину событий.
— Почему только частично?
Я грустно вздохнул и ответил:
— Я перечитал кучу статей в Интернете и многое узнал об амнезии. Люди, страдающие этим заболеванием, не знают своего прошлого, они не могут рассказать о нём. Даже если об этом прошлом им поведает другой человек, они не поверят, что это в действительности происходило с ними. Следовательно, Кендалл, у них нет ни малейшего представления о будущем. Теперь представь, каково это — жить одним мгновением, не ведая, что происходило с тобой раньше, и вовсе не предполагая, что произойдёт с тобой завтра.
Шмидт медленно складывал простыню, угрюмо уставившись себе под ноги. Он долгое время молчал, потом вполголоса сказал:
— Будь я болен этой проклятой амнезией, давно бы уже сдался. Не вёл бы никаких тетрадей, не заводил знакомств, не делал бы вообще ничего! Иной раз страшно подумать, что люди могут жить, не цепляясь за своё прошлое. Я без этого ни дня не протянул бы.
Лёжа в темноте, я слабо улыбнулся, когда подумал об Эвелин и лишний раз убедился в её стойкости. Пребывание Эвелин в моём доме, как мне казалось, пойдёт нам обоим на пользу: она будет постоянно видеть меня, я не оставлю её одну ни на минуту, и тогда постепенно в её памяти окрепнет мой образ, подобно молодому тоненькому дереву, чьи корни со временем укрепляются в рыхлой почве. Эвелин будет просыпаться каждое утро, не задаваясь вопросом, кто я такой. Она не будет судорожно листать свою тетрадь, пытаясь ответить на вопрос, кем мы друг другу приходимся и почему она живёт со мной, а не со своей семьёй. Она будет помнить меня, будет. Но для этого нужно время, много времени.
А пока пережить бы одну ночь…
Когда наступил рассвет, я почувствовал смертельную усталость и вместе с тем непонятное облегчение. Казалось, эта ночь длилась целое столетие; казалось, что я стал старше на целое столетие. Когда в прозрачные стёкла брызнули первые рассветные лучи, я сел на кровати и устало посмотрел в окно. Наступил новый день, и весь мир ожил, купаясь в лучах только что взошедшего солнца. Казалось, что весь этот мир жил своей собственной жизнью: по-прежнему беззаботно клубились в небесах птицы; по-прежнему шумел океан, разбивая волны о прибрежные камни и сердито вскипая белой пеной; по-прежнему ослепительно ярко светило недосягаемое солнце. Мир жил. И ему было всё равно на единственного человека, для которого эта ночь оказалась мучительной пыткой. Мир жил, не взирая на человеческие судьбы — тяжёлые и беззаботные, — он просто жил своей особенной, неизменной жизнью, не предполагая даже, что что-то может быть по-другому.
Я поднялся с постели, и мой левый висок тут же пронзила острая боль. С неприязнью нахмурившись, я прижал два пальца к виску и подошёл к тумбе, на которой стоял чемоданчик со всеми необходимыми мне таблетками и лекарствами. Я притащил его сюда вчера, чтобы, проснувшись с утра и почувствовав боль или недомогание, не бегать по этажам и тем самым не будить своих временных соседей. Пока я рылся в куче лекарств в поисках аспирина, бессонная ночь, обострившая мои и без того тревожные мысли и чувства, напомнила о себе нервным тиком. Я снова дёрнул шеей и, разозлившись, чуть слышно зарычал. Теперь, верно, придётся выпить и успокоительное.