Умножающий печаль
Шрифт:
Она привстала, зажгла ночник и с детским интересом стала разглядывать ямки, старые швы, заросшие рубцы на груди, животе, на руке, на бедре. Наклонилась, нежно гладила, а потом начала перецеловывать их. Может, это ее возбуждало? Я вообще-то слышал, что некоторым женщинам нравятся инвалиды. Потом схватила за запястье и перебрала в пальцах мой браслет — шесть тусклых, тяжелых, мятых кусочков свинца, собранных кованой золотой цепью.
— Вот это откуда, — зачарованно сказала Лена.
— Хирург Фима Удовский, мой спаситель,
— И я тебе суеверю, — шепнула Лена, притянула меня к себе, крепко, со сладким вздохом поцеловала, уложила на подушку и накрыла собой, как волшебным сном.
Я скандально вскричал:
— Что, опять?!
А она на миг приоткрыла глаза:
— Не опять… Снова! Всегда… Как первый вздох… Как глоток… Поплыли, дорогой! Снова… В жизни нет ничего лучше… Какое счастье, что шестая пуля попала в бедро, а не чуть левее…
Александр Серебровский: землетрясение
Мерцающие диски циферблатов на торцевой стене диллингового зала «РОСС и Я» служат иллюстрацией для дебилов, постигающих волшебное соотношение пространства — времени. В первое мгновение возникает ощущение, что время взбесилось.
Московское время — полдень, 12 часов.
Лондонские показывают 10.
Нью-йоркские — 4, не сообразить сразу — день, ночь?
В Лос-Анджелесе сейчас — 1 час. Сколько — P.M.? Или — А.М.? Как понять?
А в Токио — восемь. Наверное, все-таки вечера. Японцы, пожалуй, собираются отдыхать.
Но мои люди, сосредоточенно и напористо работающие в этом зале, считают время не по солнцу и не по циферблатам. Их пространственно-временной континуум вмещен в режим работы мировых финансовых бирж, а империя денег — единственная земля, над которой никогда не заходит солнце. Деньги никогда не спят, они не могут отдыхать, они должны все время жить, двигаться, работать — строить, кормить, разрушать, лечить, убивать, учить.
Деньги — мои самые верные друзья.
Мои самые толковые помощники.
Мои неустрашимые наемники.
Безымянные солдатики, завоевывающие мир.
Боюсь, меня не поймут, не так истолкуют и, как всегда, грубо осудят, но я бы за свой счет воздвиг памятник погибшему неизвестному рублю.
А деньги все время бегут. Они все время умножают знание. Они всегда умножают печаль. Вечно манят мир обманкой обещанного ими счастья.
Мираж власти. Напрасная греза свободы. Последняя надежда и мечта о вечности…
Вениамин Яковлевич Палей сказал мне:
— У нас все готово. Фогель и Кирхгоф ждут команды…
— Там никаких проблем не будет? — на всякий случай поинтересовался я.
— О чем вы говорите, Александр Игнатьич! — воздел короткопалые толстые ручки Палей. — Это железные
— Хорошо, приступайте, — скомандовал я. — Когда заколотит нашу биржу?
— Часа через полтора-два. Мы поднимем до конца торгов волну, а шторм разразится завтра…
— Как закрылись сегодня азиатские рынки? — спросил я.
Палей махнул рукой:
— Пока лежат… Это как гонконгский грипп — не смертельно, но силы заберет все…
— Все, командуйте, — ровным, будничным тоном запустил я землетрясение, которое будет много дней колотить и содрогать несчетное количество людей.
— В конце дня график биржевой сессии — мне на стол.
Кот Бойко: побег
Через окошечко-амбразуру забуксиренното прицепа-фургончика я видел, как из кабины вылез Карабас. Обошел вокруг моего колесного ящика, загремел рукояткой, открыл заднюю створку фургона и опустил ее до земли — замечательный скат-пандус для карабасового мотоцикла «судзуки».
— Ну, что лыбишься? — строго спросил Карабас.
— Привет, земеля! Приехали эти козлы?
— Вон они стоят, как по уговору прикатили, — показал мне через окошечко-амбразуру Карабас на черный «мерседес» у ворот.
— Тогда с Богом…
Мы скатили по пандусу могучий сверкающий мотоцикл, одним толчком кик-стартера я запустил двигатель, машина гулко рявкнула и тихо зарычала сытым звериным бурчанием. Отсюда, из-за угла прицепа, я видел, как водитель-охранник, заслышав звук мотоцикла, оторвался от газеты, покрутил головой в разные стороны, но так и не разглядел нас за стенкой фургона, успокоился и вновь погрузился в чтение. Вот колхозан! Тоже мне — избу-читальню сыскал!..
— Давай, Карабас, проваливай! Тебе здесь больше нечего делать…
— Одного оставлять тебя… боязно как-то… — сомневался Карабас.
— Ну-ну-ну! Ты мне не мути воду! Делай, как договорились…
— Знаешь, Кот, если что не так, помощь может понадобиться! — И он потрогал приклад помповика «мосберг» под сиденьем.
Я обнял его за необъятные плечи.
— Не очкуй, Карабас, все путем будет! А если что не так, помощь мне санитары в морге окажут, — рассмеялся я. — Поезжай, земеля…
Карабас вздохнул, направился в кабину. А я подпрыгнул, сделал «козью ножку» в повороте, плавно опустился на седло, от всего сердца дал форсаж, и «судзучка» во всю мощь ее необъятной японской души рванула с гулким слитным ревом вперед по аллее. Охранник-читатель, чудило грешное, глянул лениво в заднее обзорное зеркало — кто это еще там шумит на его территории, а я уже завалил мотоцикл на бок, довернул руль направо и по короткой дуге, объехав «мерседес», с грохотом и дробным рокотом прогремел через ворота, миновал под трибуной арку и ворвался на просторный зеленый овал стадиона.