Умножающий печаль
Шрифт:
Желтые пятна редких фонарей, сизая мгла, корявые кроны старых деревьев, черные полосы неровных теней. Пустынно кругом. Не парк, а кладбище какое-то. И ветер с присвистом носит по мостовой клочья бумаги, обрывки афиш, перекатывает пустые жестянки кока-колы. Мне бы совсем боязно стало, если бы ногой я не упирался в лежащее под сиденьем помповое ружье «мосберг» — эта штука по мощности залпа сравнима с баковой пушкой крейсера «Аврора».
Карабас, сидящий за рулем, показывал мне:
— Вот у этих ворот они стопорят свой «мерс» — наверное, ехать дальше
— Глупости все это, Карабас! — посмеивался я. — В случае вооруженного нападения им наверняка запрещено стрелять — чтобы пацана не задеть в боевом контакте.
— Кто его знает? — рассудительно заметил Карабас. — Работа лихая, ремесло стремное, нервы ниточные… Свинцовый душ все инструкции, как мыльную пену, мигом смывает… Ты-то сам — как?
— Сказка! Как еврейский былинный богатырь — Еруслан Лазаревич!
— Смотри! Не завалишься? Трюк дожмешь?
Я похлопал другана по плечу:
— Не бздюмо! То, что мы с тобой, Карабас, забыли, молодые еще не выучили…
Сергей Ордынцев: шестая пуля
Я ее крепко держал ее за маленькую круглую попку, прижал к себе еще теснее, еще глубже — и самого закружило, подняло вверх, как в воронке смерча, завертело, понесло над землей надувным цветным шариком, а она тоненько, счастливо заголосила — ой-ей-ей-ей-ей-ой… ма-а-мочка ма-а-я!..
Ночной сумрак в комнате, еле подсвеченный шкалой радиоприемника, сочащегося песнями Патрисии Каас. И голос у нее был такой довольный, будто она с нами в койке валялась. Полоса света на полу — луч из неплотно прикрытой двери в кухню.
Лена, закрыв глаза, шепнула:
— Господи, как это замечательно придумали…
Обнявшись, мы долго молча лежали, потом Лена осторожно сняла с себя мою руку, встала и направилась на кухню. Стукнула дверца холодильника, Лена вернулась с откупоренной бутылкой шампанского, снова обняла меня за шею и приложила холодное горлышко к моим губам. Жадно глотнул несколько раз и хрипло поделился со своим персоналом:
— Отличная шипучка…
— Наверное, — тихо засмеялась Лена. — Это «Дом Периньон» девяносто второго года…
— Ну да, я забыл — мы ведь в земле чудес! — Я слизнул с ее груди пузырящуюся лужицу шампанского. — Везде это лакают сильные мира сего, а у нас цедят скромные секретарши. А я, как дурак, не беру взяток — к «Дом Периньон» не привык, перед девушкой совестно, будто в бязевых кальсонах на свидание прибыл…
— Вы так мучаетесь своей честностью, Сергей Петрович, что на вас больно смотреть, — светя своими чистыми невинными глазами, посочувствовала Лена. — Не надо хвастаться слабостями. Кстати, у нас
— Что еще? — приподнялся я на кровати.
— Мне, Сергей Петрович, как вашему личному секретарю, подчиненной, можно сказать, скромной служащей, недопустимо предлагать перейти на брудершафт. Вам, мужчине, настоящему заграничному джентльмену с принципами, вы даже взяток не берете, не пристало первому предлагать мне брудершафт. Как быть теперь?
— Решаем по обстоятельствам — явочным порядком, — смеялся я, целовал ее сладкие губы, и ее ехидный злой язычок был нежен и ароматен, как сорванная с кустика земляничка. Нет, наверное, клубничка. Клубничка. Это все было клубничкой. И так беспамятно, беззаботно хорошо мне было с этой замечательной, лживой, прекрасной гадюкой!
На радио, боюсь, больше любили деньги за рекламу, чем песни Патрисии Каас, — я вздрогнул, услышав из радиоприемника свою фамилию: «…Сергей Ордынцев приглашает… Хитрый Пес… Верный Конь… Бойкий Кот…»
— Ты его зазываешь на съемки, а он наверняка давно спит, — подначила осторожно Лена.
— Нет, он не спит. Кот по ночам не спит, он живет ночью.
— Любопытно было бы взглянуть на вашего отчаянного дружка, — сказала Лена. — А то пристрелит его Кузьмич, и не увижу никогда…
— А тебе-то зачем?
— Ну как зачем? Интересно! — беспечно засмеялась она, и я подумал, что в разговоре с ней я всегда опасаюсь подвоха, ловушки, подставы.
— А тебе никогда не приходило в голову, что Кузьмич не попадет в Кота, а выйдет все как-нибудь наоборот?
— Не выйдет наоборот, мой дорогой! — Она шелковой, гибкой, нежной змеей скользнула вдоль моего тела.
— Почем ты знаешь?
— Любой человек не справится с отлаженной системой. А Кузьмич — это система…
— Но и Кот — не любой человек. У тебя когда-нибудь зубы болели?
— Болели, — удивилась Лена. — А что?
— Тогда поймешь. Лет двадцать назад мы на горы лазили. Кот застудил коренной зуб — всю челюсть разнесло, спускаться вниз решили, такой флюс — не шутки. Кот взял пассатижи и вырвал себе сам зуб мудрости. Понятно?
— Понятно! — кивнула Лена. — Ему не зубы надо было лечить, а голову. Я думала, что он хитрован, а он отморозок…
Я засмеялся:
— Он не отморозок, он из породы сверхлюдей!
Она погладила меня по голове.
— Ты не старый… Ты даже не взрослый… — Оттолкнула меня и быстро сказала: — Эй, бессребреник, христоподобный мент! Не расслабляйся в нашей конторе. У нас там все очень сложно…
— Что ты хочешь сказать?
— Ничего… Я бы не хотела, чтобы с тобой что-нибудь случилось.
Лена оглаживала меня своими быстрыми легкими руками, и мне было неловко, что она натыкается все время на мои ямы, рытвины и бугры. Она долго делала вид, что ничего не замечает, а потом не выдержала:
— Слушай, а что это ты весь, как швейцарский сыр?
— Профзаболевание, — сделал я неопределенный жест. — Вообще-то меня один раз убили… Словил шесть пуль из «калаша»… Но почему-то выжил.