Умножающий печаль
Шрифт:
— Давай поговорим тогда о честном богатстве, — усмехнулся я. — Или о богатой честности…
— И не подумаю! — безоговорочно отказал мне Серебровский. — Это все из жанра нелепых мифов о душе, о грехе, о чистой совести. Нищенское наследие советских интеллигентских кухонь! Вся жизнь — вечером на кухне, в этом парламенте трусливых рабов, на арене кастрированных гладиаторов и трибунов-шептунов!..
— Если бы не было этих бессильных болтливых кухонь, ты бы сейчас таких высот достиг! Ого-го! Возможно, уже стал бы доцентом в Текстильном
Серебровский отмахнулся от меня, охранник Миша распахнул дверь в приемную. Обычная картина — помощник президента Кузнецов, секретарь Надя, пара референтов, два охранника, несколько томящихся ожиданием посетителей.
В кабинете Сашка подошел к картине Тропинина, засунул руку за раму, видимо, нажал кнопку — отъехала в сторону деревянная панель, обнажив бронированную сейфовую дверцу с наборным замком. Что-то он там поколдовал с цифрами, мелодично звякнул замок, и Хитрый Пес стал торопливо перебирать какие-то бумаги. Вздохнул наконец с облегчением:
— Вот она… Наша реликвия… — и бросил мне маленькую серую книжицу.
От старости обложка земляного цвета приобрела грязно-желтый оттенок. На ней было напечатано: «Народный комиссариат финансов СССР. Управление гострудсберкасс. Сберегательная книжка 1/4 2137».
Перелистнул шершавую корочку — Серебровский Игнат Артемьевич, выписана книжка 18 февраля 1937 года. Это сберкнижка Сашкиного отца.
Подожди-подожди! Как это может быть? По-моему, он родился в тридцать седьмом году?
Вноситель вклада — Чкалов Валерий Павлович. Сумма вклада — 100 рублей 00 копеек.
Больше никаких записей на линованных страничках не было.
— Это что — тот самый Чкалов? Знаменитый летчик? — глуповато спросил я.
— Да, тот самый, — кивнул Сашка.
— Срочно передай в музей авиации с табличкой: «Даритель — Александр Игнатьевич Серебровский», — бесхитростно предложил я.
Сашка отрицательно помотал головой:
— Это экспонат для другого музея. Огромной экспозиции о бессмысленности, зряшности прожитой здесь жизни. Об идиотизме любой веры…
— Не подрывай во мне веру в тебя, — предостерег я, но он и не обратил внимания на подначку.
— Мой дед Артем был механиком у Чкалова, они и вне работы корешевали. Когда родился мой отец, геройский пилот, сталинский любимец подарил деду Артему эту сберкнижку, как ложечку на зубок. Вырастет, мол, парень, мой подарок вместе с процентами состоянием станет…
— Тогда, наверное, это приличные деньжата были…
— Наверное, — грустно согласился Сашка. — Только вскоре Чкалов разбился, а деда Артема расстреляли как вредителя. Бабка нищенствовала, но в сберкассу не пошла — боялась, что по этому чкаловскому подарку ее вспомнят и пригребут для комплекта.
— Грустная история…
Сашка пронзительно посмотрел на меня и едко, зыбким своим тоном сказал:
— Боюсь, ты меня не понял. Мне кажется, ты заподозрил меня в сентиментальной печали…
— Ну, знаешь, бодриться-веселиться тоже поводов не
— А не надо грустить или веселиться — понимать надо! — яростно сказал Серебровский. — Наверное, ты уже плохо помнишь моего отца — он был гением. Безответным, тихим, занюханным гением. Ты знаешь, чем он занимался?
— Нет, конечно, — пожал я плечами. — Он, кажется, в каком-то ракетном ящике инженерил…
— Вот именно — безвидно и безнадежно инженерил. Но до этого он первым в мире придумал систему гироскопического управления летательными аппаратами. Понимаешь? — с напором спрашивал Сашка.
— Не понимаю, — честно признался я. — Я совсем не по этому делу…
— Да и все начальники, к кому он обращался с этим выдающимся изобретением, были не по этому делу. Потом он надоел начальству, его группу разогнали, а тему закрыли навсегда — разработки бесперспективны, научно-технической и оборонной ценности не содержат. Вот он в ящике и инженерил лет пятнадцать, пока не умер. Сорок шесть старику было. А рассчитались за него с нашими долболомами американцы…
— Каким образом? — удивился я.
— Они создали новое поколение оружия — крылатые ракеты. И все вооружение нашей непобедимой и несокрушимой перед этими ракетами стало горами металлолома. Крылатые ракеты работают на тех же системах, что придумал когда-то мой батька. Смешно, мой тихий бессловесный отец мог продлить век коммунизма. Но не случилось…
Сашка забрал у меня из рук старую сберкнижку, положил ее обратно в сейф, щелкнул замок на дверце.
— По этой книжке можно изучать историю нашей страны, — сказал он. — Мало кто понимает, что деньги, как состав крови, отражают состояние здоровья народа, самочувствие государства. То, чем с нами расплачивались семьдесять лет, были не деньги. Фалыдак, бумажки, талоны на питание. А у талонов не бывает долгий век. Ты чего улыбаешься?
— Смешная фантазия пришла — представляешь, если бы Чкалов положил на имя твоего старика сто франков в швейцарский банк, — предположил я. — Что стало бы с ними за шестьдесят лет с лихом?
— Я на них себе дом под Лозанной купил бы, — сказал зыбко Сашка — не то всерьез, не то шутил. — А книжечка сберегательная — мой расчетный чек с державой! Больше я ей ничего и никогда не должен…
Негромко загудел зуммер на переговорнике, замигала лампочка, и голос секретарши Нади нас мгновенно вздрючил:
— Александр Игнатьич, в приемной Людмила Андреевна. Она хочет вас немедленно видеть…
— Пригласи, — сказал Сашка и уже шел к двери, навстречу Люде, бледной, в смазанном макияже и растрепанных чувствах. — Что случилось? — быстро спросил Серебровский.
— Здравствуй, Саша! — Она вглядывалась в его лицо, будто стремилась понять или вспомнить что-то безнадежно ускользнувшее из памяти.
— Здравствуй, Люда, здравствуй… Почему ты здесь?
Она расстегнула замок сумки, достала запечатанный конверт и молча протянула Серебровскому.