Уорхол
Шрифт:
Леонард Кесслер:
Рисует себе ангелоподобный паренек свои прекрасные изящные картинки с ангелочками, ну мы и разговорились. Он никогда не спорил, никогда никого не перебивал. Был мягким и очень добрым человеком, с улыбкой не от мира сего и по-детски наивный, в любой момент готовый выдать что-нибудь чудное. Как-то сидели на травке, а он взглянул на небо и сказал: «Что, если во вселенной живут великаны, а мы тут словно муравьи на земле».
Новым друзьям нравились его рисунки. «Рисовал парень как бог, – сказала Гретхен Шмертц. – У него была своя особенная линия, замечательная колючая рваная линия». По словам другой студентки, Лейлы Дэвис, «его работы выделялись, потому что у него, казалось, всегда был свой подход. Его разработка
Филип Пёрл стайн:
Всем студентам было совершенно очевидно, что Энди невероятно талантлив. Для преподавательского состава это очевидно не было. Но было это замечательное качество. Энди был совсем еще молодым. Любил посмеяться. Он был очень наивным и, в общем-то, открытым. Словно ангел в небесах в первое время в колледже. Но только тогда. Колледж от такого лечит.
«Он был очень наивным и открытым, – соглашался Джек Уилсон, – но не помню, чтобы Энди когда-либо смеялся. У него всегда было лицо грустноватое. Он был славный, но никогда не смеялся».
Энди их общество очень пошло на пользу. Мог выпустить наружу своего внутреннего плохиша, очаровательного в попытках шокировать этих многое повидавших ветеранов рисунками мастурбирующих и писающих мальчиков. Они, в свою очередь, были очарованы его наивностью и талантом. Вся женская часть группы нянчилась с ним. Вскоре его уже воспринимали как любимчика. То есть он, даже не будучи лидером кружка, каким станет в лучшие годы, всегда был в центре, оберегаемый или лелеемый.
Многие преподаватели Энди на кафедре искусств были рекламными и промышленными дизайнерами. Школа Баухауса, зародившегося в Германии движения во главе с Вальтером Гропиусом и Ласло Мохой-Надем, в основе которого лежало сочетание искусства и технологии, была особенно на слуху. На кафедре живописи и дизайна верили, что изящные искусства и коммерческое искусство являются частью одного целого, в их общих интересах разрушение барьеров между собой, а студентам говорили, что главное – научиться создавать качественный дизайн. Vision and Design
Мохой-Надя и «Педагогические эскизы» Пауля Клее были двумя основополагающими работами. Баухаус представлял собой образец искусства как бизнеса, многолюдной организации, это запало Энди в душу. Принципы его собственной работы в нью-йоркской студии, на «Фабрике», основывались на подобном подходе.
В период с 1945 по 1949 год, между окончанием Второй мировой и возникновением антикоммунистической истерии, в кампусах американских колледжей наступило время активного интеллектуального познания. Различные социальные и этнические группы пересекались между собой как никогда прежде. Тогда же в почву бросили первые семена движений за эмансипацию женщин и сексуальных меньшинств.
Писатель Альберт Голдман, выросший в Питтсбурге и учившийся на театральной кафедре в Карнеги Техе одновременно с Энди, вспоминал царившую там атмосферу:
Мы презирали популярную культуру. Мы были творцами. Мысль о том, что что-либо популярное может иметь художественную ценность, если речь не шла о духе народном или рабочем классе, и в голову не могла прийти. Искусство это искусство, а всякое барахло – это для Голливуда. Помню, как сходил на A Song to Remember про Шопена, Корнел Уайлд там такое выделывал, а Мерл Оберон прохаживалась в этих своих обтягивающих брюках с завышенной талией – ладно, это еще культура, но самой идеи популярной музыки не существовало. Стояла величайшая эра в истории джаза, но ни аккорда джазового не слышно было. Понятно, когда идешь учиться, отказываешься от всего этого ребячества вроде джаза, джиттербага, голливудских фильмов. Можно смотреть экспериментальное кино: как голая девица ползет по столу, берет ключ, кладет его в рот и вся такая странная, это нормально, что бы то ни значило, а вот в обычное кино ходить нельзя, приходилось отказываться. Заходя в Карнеги Тех, перекрываешь за собой все выходы – пошли вы, банальные обыватели, – и воспаряешь на другой уровень бытия. И преподаватели это поощряли. Совсем как немецкие офицеры.
Ко второму курсу Энди таки освоился в своем окружении и избавился от своей застенчивости первокурсника, хотя ему все еще требовалось много помощи с письменными работами. Он вступил в школьный киноклуб Outlines, где показывались фильмы из нью-йоркского Музея современного искусства (МоМА). В клубе также выступали приглашенные лекторы, и Энди послушал авангардную кинематографистку Майю Дерен и композитора Джона Кейджа. В Питтсбурге был хороший симфонический оркестр, и на его концерты он тоже ходил. А еще Энди увлекся балетом и современным танцем. Хосе Лимон был культурным героем, и Энди с Филипом смотрели каждое его выступление. Приезжала Марта Грэм и произвела на всю группу большое впечатление. Энди очень тронуло ее выступление в Appalachian Spring. Даже фотографировались, изображая что-то в ее стиле.
Энди так интересовался танцем, что пошел еще дальше и стал брать уроки модерна с сестрой Кесслера, Корки Кауфман. Он не был особо ритмичным от природы и страдал от всех этих плие, но дважды в неделю переодевался в трико и присоединялся к девушкам, осваивавшим ритм, пространство и движение в течение целого часа. Он, единственный мужчина, также ходил в женскую группу современного танца в Техеи, демонстративно сфотографировался с ними для выпускного альбома. Через многие годы на вопрос, помнит ли она его, их преподавательница Дороти Кэнрич фыркнула: «Тот чокнутый!».
Его самой большой радостью были вечеринки. В гостиной семьи Гретхен Шмертц или у Кесслеров, раз папа-Кесслер женился и переехал, Энди сидел за столом, прикрывая рот рукой характерным жестом, содранным у его мамы, и прислушивался к разговорам вокруг. «Любил их ужасно, – говорил Кесслер. – Просто обожал вечеринки. Весь сиял. Прямо освещалось его ангельское личико».
Энди никогда не заговаривал о своей гомосексуальности, ни к кому не приставал и, как и большинство учащихся, не имел сексуальных контактов с кем-либо, пока учился в Карнеги Техе. Альберт Голдман:
Перепихи руководство считало чем-то чреватым. За это отчисляли. Поэтому шалили умеренно, да и не было у большинства студентов денег – жили дома с родителями или в крохотных комнатках, которые снимали неподалеку от кампуса у каких-нибудь старых матрон, так куда было пойти? Да и работали круглые сутки. Любого, заговорившего бы в открытую о гомосексуальности, посчитали бы сумасшедшим.
Хотя открытые геи-студенты встречались на театральной кафедре, где манерности было достаточно, чтобы она им сходила с рук, в более пуританской среде кафедры живописи и дизайна неприкрытой гомосексуальности было не место, хотя гомосексуалы присутствовали и среди учащихся, вроде Джорджа Клаубера, и среди преподавателей (таким был, например, Перри Дэвис, новенький, молодой учитель).
Британский историк Джона Костелло писал в книге «Любовь, секс и война»:
Опыт воинской гомосексуальности во Второй мировой ослабил старые запреты. Служившие в тесной близости друг к другу люди столкнулись с фактом, что выбиравшие сексуальные отношения с другими мужчинами не страдали смертельным недугом и не являлись трусами или неженками. Много тысяч гомосексуалов обнаружили новое сознание собственной коллективной идентичности в барной субкультуре и братстве, усилившемся перед лицом требований войны.
Послевоенной реакцией на ослабление морали в военное время стала неизбежная гомофобская кампания.