Уорхол
Шрифт:
И живешь в своей воображаемой Америке, сварганенной на заказ из искусства, соплей и эмоций, словно в настоящей.
Любимчик класса
1945–1949
Спроси меня тогда, у кого меньше всего шансов пробиться, назвал бы Энди Вархолу.
Еще в выпускном классе в Шенли Энди приняли в Питтсбургский университет и Технологический институт Карнеги, который он и выбрал, потому что кафедра искусств там была сильнее. «Энди рассказал, что его приняли, – вспоминает Джон, – но восторга там не было. Энди не из тех, кто свои чувства напоказ выставляет. Он сказал-таки, что рад, но на этом все. Мы испытывали гордость, потому что не знали
Поступление в колледж стало большим шагом в карьере Энди. В нем заключался шанс выбраться из Питтсбурга, все еще отдававшего шахтой, в хрустальный град Нью-Йорк, и это было отчаянно важно.
Дома дела наладились. Юлия оправилась от шока после колостомии и занялась поддержкой устремлений Энди. Она перебралась из центральной спальни, чтобы у него была лучшая комната для работы в доме, и оплатила первый год обучения из почтовых облигаций, на которые жила. Пока Пол пропал из виду, Джон был главой семьи и оплачивал ежемесячные счета, работая продавцом мороженого в Good Humor. И все же поступление было сопряжено с трудностями.
Выяснилось, что у Энди не было свидетельства о рождении, потому что Юлия не потрудилась зарегистрировать его. Стоило проблеме решиться благодаря заверенной справке, как, по воспоминаниям Джона, «его не захотели брать, потому что он планировал ходить по вечерам, чтобы подешевле, но мать сказала ему снова пойти и согласиться на дневное и дала денег. Думаю, это стоило долларов двести в семестр. Помню, прежде чем пойти договариваться в кабинет к администрации, он встал на колени и вместе с мамой произнес какие-то специальные молитвы».
Карнеги Тех, с его живописным кампусом в Окленде, неподалеку от стоявших рядком особняков питтсбургской элиты, был культурной зоной, четко отделенной от повседневности рабочего города. Корпуса изящных искусств, где располагались кафедры живописи и дизайна, драмы, музыки и архитектуры, представляли собой внушительное квадратное пятиэтажное строение из желтого кирпича с покатой со всех сторон крышей из зеленой черепицы. Ряды больших окон перемежались обвитыми ивняком дорическими колоннами. В просторных, отделанных мрамором коридорах сходились студенты разных кафедр. Их легко было различить по специальностям. Архитекторы были при костюмах, музыканты по большей части пропадали на репетициях, скульпторы, словно троглодиты, в подвалах, пока актеры суетились повсюду, называя друг друга «дорогушами» и пережевывая мельчайшие крупицы брод-вейских слухов. Студенты живописи и дизайна, в положенных им заляпанных краской джинсах и водолазках, воспринимались преимущественно как самые умные и одаренные, но, так как Тех был в первую очередь инженерной школой, изучавшие искусство, в общем-то, были изолированы от остального студенчества и в полной мере – от реалий жизни в Питтсбурге.
Требования к успеваемости в Техе были высоки, все курсы оценивались, и заниматься всерьез было стрессом. Laborare est orare («Работать значит молиться») – вот девиз школы. Предметами Энди на первом курсе были «Рисунок 1», «Графический и декоративный дизайн», «Колористика», «Гигиена», а также «Мышление и письмо». В той или иной степени проблемы у Энди появлялись со всеми, но беда с предметом «Мышление и письмо» была налицо.
Курс вела Глэдис Шмидт, суровая женщина, единственная в Питтсбурге хозяйка арт-салона и имевшая досадное внешнее сходство с Олив Ойл из мультфильма про Попая. Между тем «Мышление и письмо», на котором студенты посещали поставленные на театральной кафедре спектакли или читали книги, а потом обсуждали свои впечатления и писали интерпретирующие эссе, было занятием популярным и увлекательным. Но Энди, с его акцентом, лексиконом – мог сказать «этт» вместо «это», «тжепел» вместо «ты уже поел?», «ихние» вместо «их» – и неумением писать без ошибок, с самого начала оказался не у дел. Немногие студенты принадлежали каким-либо этническим меньшинствам, а «славяшки» и вовсе были диковинкой.
«Говорили, что его коверканье английского приводило Глэдис Шмидт в отчаяние, – вспоминал один из учителей Энди. – Энди никогда успеваемостью похвастаться не мог, но его мозги тут были ни при чем – с языком проблема была в семье, а еще Энди поначалу сложно было следовать указаниям во всем, потому что он уже
Энди никогда не высказывался на занятиях Глэдис Шмидт и был не в состоянии достойно сформулировать свои мысли на письме, зачастую полагаясь на помощь двух однокурсниц: Элли Саймон, которая пришла с ним вместе из средней школы Шенли, и Гретхен Шмертц, изящной разговорчивой дамы, чей отец был профессором на кафедре архитектуры. Гретхен Шмертц описывает Энди того периода как «худого, тихого и очень бледного, словно он никогда не бывал на солнце, к тому же кажущегося слабым; но не думаю, что он на самом деле таким был, потому что всегда выполнял кучу работы, преимущественно по ночам».
Работать ночью было привычкой Энди, приобретенной еще в старших классах из-за боязни темноты и того факта, что в это время его точно никто не дергал. Теперь, когда у него была собственная комната, он мог работать хоть всю ночь напролет.
Девушки помогали Энди с текстами. Они собирались после занятия и спрашивали его, что он думал о заданной книжке или спектакле. Гретхен формулировала его мысли, всегда казавшиеся ей любопытными, на литературном английском, после чего они втроем проверяли работу, чтобы она выглядела, будто написанной Энди. Эта хитрость все же не устраняла трудности, если его вызывали отвечать или при написании экзаменов, что стало серьезной проблемой, потому что, завали он «Мышление и письмо», вылетел бы из школы.
В то же время у него были серьезные конфликты и с учителями по специальности. Кафедру возглавляла группа пожилых академистов вроде его директора Уилфрида Редио и преподавателя анатомии Рассела «Папы» Хайда, которые понятия не имели, что им делать с Энди. Часто его произведения выглядели как сделанные тяп-ляп или и вовсе бездарно. Он мог, к примеру, заклеить порванную картонку прямо между двумя фигурками на рисунке или оставить из сентиментальных чувств отпечатки лап своего кота на работе. Несколько раз он приносил что-то совершенно отличное от заданного классу, просто потому, что неправильно понял задание.
Роберт Леппер, преподаватель моложе и либеральнее своих коллег, вспоминает:
Энди был застенчивым парнишкой, у которого нередко были проблемы с учебой. В те годы работа студента оценивалась коллегиально. Поначалу Энди регулярно предлагали исключить из заведения из-за несоответствия стандартам. Только благодаря кому-то из преподавательского состава, состоящего человек из десяти-двенадцати, исключение не поддерживалось как минимум одним голосом, и Энди разрешали продолжить обучение. Приятно думать, что это я всегда голосовал в пику большинству и до того, как он у меня учился, и, уж конечно, после. Как человека я его не знал, только по работам. Мне даже не надо было видеть фамилию, я сразу говорил: «Ага, ну как обычно. Придется повоевать». Он регулярно делил преподавателей на две группы. Одни полагали, что он вообще рисовать не умеет. Другие на раз наблюдали его одаренность. Энди был любимчиком курса; остальные студенты приглядывали за ним. Маленьким, худосочным парнишкой.
Сначала Энди чувствовал себя не в своей тарелке. Тем не менее он уже знал, что в беде всегда нужно найти сильную женщину для поддержки. Его стратегическим выбором стала секретарь заведующего кафедрой искусств, отзывчивая, волевая, напоминающая Таллулу Бэнкхед миссис Лорин Твиггс. Почти все, познакомившиеся с Энди в его первый год в Техе, отмечают, что он был такой застенчивый, что с трудом говорил. Между тем вскоре Энди-нюня стал ежедневно изливать душу миссис Твиггс. Поддерживая легенду о своей жалкой судьбине, он расписывал, как больна его мать: со всеми клиническими деталями, без какого-либо смущения. Сокрушался, как они бедны и как сложно ему работать дома. Якобы его братья подтрунивали над его желанием стать художником и позволяли своим детям ходить по его творениям. Чтобы проиллюстрировать свое бедственное положение, Энди постоянно ходил в одних и тех же обвисших джинсах, водолазке, изношенном рабочем халате и кроссовках, которые выглядели пожертвованными для бездомных. «Нищета пугала его больше всего, – полагала Гретхен Шмертц. – Мы всегда следили, чтобы ему зимой было тепло. Не о дресс-коде волновались, вопрос был в том, есть ли у него перчатки и нормальное пальто или свитер. Дома я у него никогда не бывала, это было не принято».