Уорхол
Шрифт:
Глазами меня целуй
1949–1952
Голубой мечтой любого с факультета живописи и дизайна было отправиться в Нью-Йорк и завести студию. Слово «студия» было очень весомым, куда более весомым, чем слова «секс» или «трахаться», потому что подразумевало под собой саму жизнь, да вообще все! Самые талантливые и независимые люди могли приехать в Нью-Йорк летом и переснять у кого-нибудь студию с общим туалетом за восемнадцать долларов в месяц.
Биограф Трумена Капоте Джеральд Кларк сказал о Нью-Йорке, который Капоте взял штурмом, опубликовав свой роман в 1948–1949 годах:
Манхэттен был неоспоримым центром всей
Для английского критика Сирила Конолли, писавшего для британского журнала Horizon, Нью-Йорк был «величайшим мегаполисом современности… бесконечно надменным и энергичным». Самому Капоте он напоминал «жизнь внутри электрической лампочки».
Через неделю после окончания Технологического института, в июне 1949 года, Энди Вархола и Филип Пёрлстайн переехали в квартиру в самом сердце Нижнего Ист-Сайда с видом на парк Томпкинс-сквер. Это была душная квартирка на шестом этаже без лифта, заселенная тараканами, только с холодной водой, с ванной на кухне и туалетом в чулане, располагавшаяся на площади Святого Марка в славянских трущобах, еще более убогая, чем те, в которых Энди родился в Питтсбурге.
Учитывая, что собственные траты он свел к минимуму, скопленных двухсот долларов, которые Энди привез с собой, должно было хватить на лето в Нью-Йорке в те доинфляционные годы. Кроме того, в вопросах поиска работы, которая бы его кормила, он ставил на портфолио с рисунками, над которым он работал в течение двух предшествующих лет. «Когда мы приехали в Нью-Йорк на поезде, – вспоминал Пёрлстайн, – он уже освоился со всеми этими изысканными модными журналами тех лет и подготовил просто блестящее портфолио».
Пёрлстайн также надеялся, что сможет достаточно зарабатывать в рекламе, чтобы поддерживать его более значительные, перспективные устремления. Его предрасположенность к реализму и портретной живописи уже была очевидной, пусть и демонстративно не сочеталась с направлениями, избранными художниками действия, – Джексоном Поллоком, Виллемом де Кунингом и Францом Клайном, – которые получали известность как художники героического склада среди своих современников. Критики сваливали в одну кучу все «сплошные» картины Поллока с его лирически расцвеченными красочными брызгами, яростных «Женщин» де Кунинга и клайновские огромные черно-белые полотна с работами радикальной группы абстрактных художников, в которую входили такие важные авторы, как Марк Ротко и Барнетт Ньюман, концентрировавшиеся на «цветовых полях», объединяя их в некое направление, абстрактный экспрессионизм, хотя между самими художниками не было согласия относительно того, что бы это определение значило.
The Cedar Tavern, где зависали абстрактные художники, находился на Университетской площади, в шаговой доступности от квартиры Энди и Филипа, и уже был тайно знаменит порой жестокими, с порчей стульев, ссорами живописцев. Хотя Пёрлстайн мог примерить на себя внешний интеллектуализм абстракционистов, характеризуемый, пожалуй, слегка завышенным уровнем самооценки, что иллюстрировалось часто цитируемым утверждением Барнетта
Ньюмана, что художники «ставят памятники самим себе», но он едва ли стал бы их последователем. Что касается Энди, несмотря на то что влияние абстрактных экспрессионистов было чрезвычайно сильным и на его творчество, и на поп-культуру в целом, богатырский мир The Cedar Tavern был не по нему. Его куда больше вдохновляло драматическое искусство Теннесси Уильямса и в значительной степени гомосексуальный театральный мир, чем истеричные подтеки Джексона Поллока, которых он не понимал, и мачистское царство, заселенное абстрактными экспрессионистами.
У
Мир коммерческого изобразительного искусства был могущественным и высокомерным – «народ был самой самодовольной, недоброй и пьющей компанией людей, которую только можно вообразить», по словам одного ветерана мира моды, – но Джордж Клаубер, Энди и друг Филипа из Теха уже доказали, что перспективы могли быть радужными для тех, у кого есть талант, хоть немного вкуса и умение подсуетиться. Правда, Клаубер был ловким, умеющим умаслить ньюйоркцем. А что было делать Энди?
На второй день в Нью-Йорке Энди пошел проведать в просторном здании Conde Nast на «рекламной аллее» в центре Мэдисон-авеню художественного редактора журнала Glamour, Тину Фредерикс, с которой познакомился в свой краткий приезд годом ранее. Он держался непринужденно, кисти висели обмягшие, и говорил срывающимся шепотом. Фредерикс была заинтригована его личностью и тем, как в его рисунках соединялось коммерческое и чистое искусство. Она даже купила за десять долларов небольшой рисунок оркестра для себя, но предупредила Энди, что хоть он и очень одаренный, одаренных она каждый день встречает. «Мне нужны рисунки туфель, мистер Вархола, – сказала она. – Нужны завтра утром в десять. Сможете?»
«Знала бы она, на какой кладезь наткнулась, – прокомментировал случившееся один из друзей. – Энди не просто любил туфли. У него пунктик был на ступнях».
Ответив, что сможет нарисовать все что угодно, Энди на другое утро вернулся с рисунками. Фредерикс была заметно удивлена, увидев, что он изобразил туфли поношенные, видавшие виды, с едва угадываемым сексуальным флером. «Они были восхитительными, но не для продажи туфель», – вспоминала она. Тина объяснила, что Glamour требуется что-то с четкими, жесткими линиями, а туфли должны выглядеть новыми. Той ночью при незначительной помощи Пёрлстайна Энди сделал еще один набор рисунков, которые привез в редакцию поутру. В этот раз Фредерикс купила их для журнала и дала ему второй заказ, не представляя, что за процесс запускает. Туфлям Энди суждено было стать его визитной карточкой как рекламного художника. Хотя на тот момент самым важным было его счастливое знакомство с Conde Nast в ту пору, когда их продукция, включая помимо Glamour еще Vogue и Vanity Fair, устанавливала новаторские тенденции в графическом дизайне.
Небанальная внешность Энди производила не меньшее впечатление, чем его специфическая манера блоттирования. «Причешись! Надень костюм!» – торопил его Пёрлстайн, когда они осуществляли свои налеты на Нью-Йорк, таща свои портфолио в ежедневный обход по художественным редакторам рекламных агентств и журналов, чьи имена им дал Клаубер. Вместо этого Энди носил богемный наряд из рабочих штанов, хлопковой футболки и изношенных кроссовок, подсмотренный им в значительной степени у Марлона Брандо, и таскал свои рисунки в бумажном пакете, выглядя, как отметил какой-то приятель, «словно сочинил собственную роль в пьесе Трумена Капоте».