Уроки лишнего и нужного

Ронин Леонтий

Мокрая и жалкая, квохчет, разинув клюв.

Селезень преследует, сухой и красивый.

И никакого сочувствия даме…

Забилась под скамью, отряхивается, чистит перья.

Он неподалеку, наблюдает и ждет.

На траве любовным бутербродом другая парочка.

Целуются, им не холодно.

Художник дремлет в гамаке, узком, как раскрытый стручок.

От тяжести тела створки почти сомкнулись. Ветер покачивает цветастую люльку.

Рисунки внизу прижаты камнями.

С дерева бог

послал…

Может, птичка метила в раскрытый блокнот, не нравятся эти записки?

Но ее критическое «фи» попало на рукав.

Или хотела оставить свой след в словесности – и тоже промахнулась…

Живет друг в обычном муниципальном доме, где цветы и ковры в холле. Десяток велосипедов, мужских и дамских, молча льнут друг к другу, пока хозяева не спустятся с этажей…

В окнах через дорогу раздвинуты шторы.

Полумрак вокруг зеленого абажура не разгоняют язычки мерцающих свечей.

Скачет по комнате обезумевший заяц – свет телеэкрана от частой смены кадров.

Дама в пижаме склоняется к абажуру, он на низком столике – теперь солнечное затмение ее круглым задом зыбкого ореола горящей лампы.

Сцены домашней жизни, похоже, не принято особенно прятать от сторонних глаз.

Значит, и смотреть не грех, все свои, все парижане…

Утром другого дня в дверях балкона та же, решил он, дама, в голубом халате.

Пятернями забрала назад длинные волосы, открыв лицо… мужчины.

Он ушел в черный квадрат комнаты, за пластиковой, оказалось, бутылью.

Через ажурный чугунный бортик поливает цветы, лишняя вода прерывисто трассирует каплями вниз.

Снова скрылся в квадрате.

Там лег, или сел на его границе, теперь рука с сигаретой появляется и исчезает на черном фоне – «разговаривает» с кем-то в глубине помещения.

Сюжет окончательно запутал фокус, когда из того же пространства возник негр в белой майке – крупно кусает от длинного батона, жадно прихлебывает из желтой кружки, по-хозяйски оглядывает улицу.

Может, владелец двухместного кабриолета?

С откинутым верхом простоял внизу ночь – ну, не чудо ли, еще одно, Парижа?

Впрочем, все же свои…

…Можно спрятать шарф в сумку, если мадмуазель лишена воображения.

Но скользящая на роликах устроила его бантом рюкзака; красный хвост празднично вьется следом.

Девице мало победного полета, еще перекатывает матового стекла шар, с ладони к плечу и обратно – Жанна Д’Арк, играет пушечным ядром на пути к баррикадам.

У площади Сен-Жермен тротуарный блюз женщин: кларнет, саксофон, «ударница», джазового, разумеется, труда.

Танго «Маленький цветок» не сразу узнал.

И догадался: джаз – когда импровизируют вразнобой, но все об одном…

Армстронг

прав: если спрашивать, что такое джаз, никогда этого не узнаешь.

В лавке крепкий цветочный настой.

Видел здесь всех, ее не было – выпорхнула из цветов, как бабочка.

В руках горшок с крошечными розами. «Правда, хороши?» – спросили ее глаза, естественно, по-французски. Ответил, беззвучно улыбаясь, тоже глазами, по-русски: «Да, правда, но вы хороши необыкновенно».

В тесном проходе не разминуться.

С трудом разошлись.

А зря.

Всегда бы помнить, половинки божьего замысла обречены на поиск друг друга, да редко счастливо встречаются, что тоже в замысле, и коварно.

…Но однажды ищем и вспоминаем во сне единственную женщину – маму. Ради ничтожных, случайных дам, не замечая достойных, из коварства того же замысла, заставляли ее плакать.

Имен не помним, думать забыли.

А слезы те все жгут.

…Гигантский квадрат ее опор, как подножье космического корабля, всегда готового к пуску.

Лениво, кажется, ворочают сами себя огромные колеса подъемников.

Стальные переплеты корпуса подсвечены желтыми лучами, и навстречу течет вязь золотых конструкций, слегка кружа голову.

На первой смотровой площадке палуба долго не может прибиться к причалу. Дергает – выше, ниже.

От этих конвульсий взвизгивают и ахают дамы.

Так в шторм корабль с трудом швартуется высадить пассажиров на качающийся берег; или встряхивают мешок, чтоб больше вошло.

Теперь пересадка – лифт ко второй ступени корабля.

Очередь здесь короче. Выше стремится, в основном, молодежь, шумно предвкушая полет к небу. Где море огней отхлынуло к горизонту, подальше от центра.

Он освещен скромно.

Световая реклама не агрессивна.

Лишь по каналам главных улиц текут реки автомобильного света и огромный огненный хула-хуп неспешно вокруг Триумфальной арки…

Как и положено главному маяку порта, его морские прожектора ведут круговой луч: каждый в своем сегменте подхватывает эстафету и скользит по охре ближних крыш, будто режет в ночи крупные куски пирога с шоколадной корочкой.

В ярко освещенной каюте Александр Гюстав Эйфель.

Одет просто, скромно умостился на краешке стула.

Застенчиво и почтительно тянет руку к фонографу, подарку Эдисона.

Денди лондонский, тот в светлом костюме последней моды.

Высокие ботинки желтой кожи.

Сигара в пальцах, нога на ногу, развалился в кресле.

Подобно современникам тоже находит эту городскую каланчу, железную даму, пошлой безделицей, глупым и бессмысленным нагромождением металла.

А глупышка шагает себе символом Парижа, славя своего создателя…