Уйди во тьму
Шрифт:
— Неужели ты не можешь выбросить из головы этих девиц? Великий Боже, Гарри, вдень нашей свадьбы! При том, сколько всего случилось. Когда ты был мне так нужен. Ты что, считаешь, что меня можно вот так бросить, пренебречь мной и забыть? Ты поступал так раньше и снова так поступишь, я знаю, и у нас будет поганая-препоганая жизнь, если ты не будешь настороже.
— Пейтон, не говори глупостей.
— А я и не говорю. Все это — чистая правда. Всякий раз, как ты мне нужен, ты…
Но он уже не слышал ее: он выключил ее слова из своего сознания аккуратно и полностью, как если бы вырубил свет. Это единственное, что надо было сделать, поскольку, несмотря на все ее утверждения, правды в том, что она говорила, не было; он не мог надеяться, что ему удастся сразить ее ужасное отсутствие логики фразами вроде: «Пейтон, не говори глупостей». Он считал, что и это полностью уничтожил — эти ошибочные,
— Я хочу лишь, чтобы ты оберегал меня. Я ведь вовсе не придира или мегера. Мне жаль, что я столько всего тебе наговорила, дорогой. Я ведь вышла за тебя замуж, потому что ты мне нужен.
Он посмотрел ей в глаза.
— Нужен?
— Я имею в виду… — Она пыталась что-то сказать.
— Нужен? — повторил он.
— Я хочу сказать…
— Нужен? А любовь?
Она молчала.
— Любовь? Любовь? — с горечью произнес он, держа ее за плечи.
Она расплакалась. Он дал ей спокойно поплакать на своем плече, держа за руку. Женщина среднего возраста с сомнением смотрела на Пейтон, а когда Гарри мрачно зыркнул на нее, аккуратно поправила свою вуаль. Прыщавый юноша тоже наблюдал за Пейтон, но вдруг застеснялся и начал с мечтательным видом поедать шоколадку «Херши». Наконец Пейтон перестала плакать и вытерла слезы.
— Извини, — сказала она.
— Все в порядке, лапочка, — мягко произнес он. — Ты придешь в себя, когда мы сядем в поезд.
— Да.
— А теперь давай немножко взбодримся, ради Христа. — Да.
Она улыбнулась и пожала ему руку. Потом — после долгих уговоров со стороны Гарри — они потанцевали в проходе близ музыкального автомата, позади прилавка для завтрака, где рядами висели яркие сувенирные флажки, а пар из кофейника накрыл волосы Пейтон. Проход был заставлен, и в нем было тесно: в какой-то момент они наткнулись на пожарный шланг и при этом потеряли равновесие — Гарри, нагнувшись, поцеловал ее, не стыдясь, провел рукой по ее бедру. Она хихикнула и вернула ему поцелуй, раскрыв губы, — на свету ярко блеснули ее идеальные белые зубы. В какой-то момент она укусила его за ухо, ион, почувствовав боль, ущипнул ее за зад. В музыке — этаком буги-вуги — полно было дрожащих звуков рояля и рыкающего баса; пластинку эту ставили дважды. Старик негр, попрошайка в енотовой шапке и со ртом, полным черных зубов, проковылял из мест, выделенных для цветных, чтобы посмотреть на них, слабо похлопать в такт своими белесыми ладонями и попросить десять центов. Гарри от полноты счастья дал ему всю свою мелочь — а это было около доллара — и получил благословения Иисуса. Пейтон выпила еще виски. Они потанцевали еще — на этот раз под музыку «Исступления» и под вопли тромбона понеслись как перышки по проходу. Паром, подброшенный волной, закачался подними, но это не так обеспокоило Гарри, как состояние Пейтон, которая висела на нем, путая па, положив тяжелую голову на его плечо.
— В чем дело, лапочка? — Он посмотрел вниз, на нее, приподнял ее подбородок. Она беспомощно и беззвучно плакала, уголки ее губ были горестно опущены. — Ох, любимая… — произнес он.
Она покачала головой. Он сел на коробку, полную спасательных поясов и курток.
— Любимая, — произнес он снова, проводя рукой по ее щеке.
— Они просто никогда не научатся, — всхлипывая, сказала она, — просто никогда не научатся.
Но он скоро снова успокоил ее. Она сидела на ящике, бледная и дрожащая, и, как она сказала, у нее немного побаливал живот. Гарри надо было сходить в уборную. Он похлопал ее по плечу. Когда он вернулся, ее там уже не было.
Он огляделся с возрастающим страхом. Он спросил у пожилой пары, куда она пошла, — они не знали. Как не знал и спавший солдат, который поднял на него один глаз и рыгнул. Парень за стойкой сказал, что она вышла на палубу. Гарри пытался скрыть свой страх, который был просто проявлением нервозности, снова и снова убеждал он себя, но в конце прохода он в ярости распахнул дверь, и на него хлынул соленый и ледяной бриз.
— Пейтон! — в отчаянии крикнул он. — Пейтон! Пейтон!
На палубе было пусто. Он бросился в переднюю часть парома, ударившись о шлюпбалку спасательной лодки. Затем побежал обратно подругой стороне, чувствуя, как с каждой секундой нарастает страх, и тут обнаружил ее, спокойно стоявшую у перил. Он обхватил ее за талию, прижал к себе.
— У тебя сердце так колотится, —
— Да.
— А в чем дело?
— Ни в чем.
Пейтон помолчала. Потом нагнулась и, положив локти на перила, плюнула в воду.
— Дамы не должны плеваться, — сказала она.
— Правильно.
— Посмотри на воду, — сказала она, — какая темная и красивая. Интересно, холодная она или нет?
— Неужели ты…
— Неужели — что? — Она сейчас казалась спокойнее.
— Ничего. Здесь холодно.
— Посмотри туда, — сказала она, — какой дом там стоит.
Он посмотрел вверх. Стоя у перил, они могли разглядеть — или им казалось, что могли, — на дальнем берегу, среди цепочки опоясывающих огней дом, как и все другие, среди дубов, и мимоз, и ив. Уличные фонари, затененные окружающими колеблющимися деревьями, мерцали как звезды. Гарри потер ушибленную руку. Потом нагнулся и поцеловал Пейтон — больную и застывшую — в ухо с такой любовью, какую только мог разжечь в себе мужчина.
— Что это за дом? Я не могу сказать.
— Глупости, а я могу, — сказала она. — Они ведь не все одинаковые.
К западу от кладбища на небе появились большие облака — они наслали длинные тени на землю и ветер, трепавший деревья. В нескольких милях оттуда уже шел дождь; гром гремел над кукурузными полями и над шоссе, сверкала молния — далеко, но грозно, белые длинные полоски мелькали на усиливавшемся ветру — Долли видела, что творится с погодой, и ей вдруг стало холодно, она набросила дождевик на плечи, к тому же в этом лимузине, остановившемся у кирпичной часовни цвета засохшей крови, она была совсем одна. А вокруг были могилы. Омерзительный ангел смотрел на нее отсутствующим взглядом овальных алебастровых глаз, демонстративно держа венок над фамилией Маккоркл. У другой могилы букет бурых мертвых роз в проволочной вазе покачнулся под напором ветра и с грохотом вылетел на дорогу. Долли нервно подскочила на своем месте, высморкалась в мокрый клочок «клинекс» и еще поплакала. Никто теперь не мог отдать должное ее страданиям — ну как он мог быть таким дрянным? И все произошло так быстро и жестоко: «А ты оставайся здесь». Вот так.
Раздался новый грохот грома, закончившийся страшнейшим треском. Казалось, разорвался сам воздух. Она снова подскочила, с испугом взглянув в заднее окошко. Буря шла по далеким полям кукурузы, неся перед собой пыль и всякий хлам; под напором ветра ошалело взлетела стая ворон, крылья их хлопали как ветряные мельницы, воздух наполнился их катастрофическими криками. Во дворе фермы две коровы неуклюже поскакали в укрытие, дверь в часовню начала хлопать, еще один венок упал на дорогу. Долли уткнулась лицом в руки, втягивая между рыданиями воздух, и стала вслепую шарить, отыскивая ручку, которая подняла бы стекло в окне. Ручку заело. Долли передвинулась на сиденье подальше от бури — ну как он мог быть таким чудовищем? Она взглянула на часовню, куда двадцать минут назад, — а Долли казалось, что прошли столетия, — удалилась вся компания. Ей ничего не было видно, она не слышала музыки — ни органа, ничего; они что, никогда оттуда не выйдут? Гроб с Пейтон, Милтон, Элен, похожая на привидение, толстый священник, мистер Каспер, его дурак помощник, старая негритянка — все исчезли в часовне, оставив ее позади и одну. «Вышло все так, — подумала она, фантазируя, — точно они исчезли во вратах ада». Ее трясло от страха, начинало тошнить, хотя одна мысль странным образом поддержи вала Долли в ее страданиях: она была единственной, кто все еще здраво мыслил. Элен была сумасшедшая, священник был сумасшедший, и Милтон — ну как иначе объяснить его поведение? «А ты оставайся здесь!» Резко, неистово, точно своим присутствием она осквернит часовню.
Теперь, словно сердце ее закрыли ставнями, ее мучил один-единственный страх, и он разрастался, как буря, и становился все сильнее. Не то, что Элен заберет Милтона назад — что-то говорило ей, что этого никогда не произойдет, — но что Милтон сегодня не вернется в машину, к ней. Это — в данный момент — больше всего страшило ее: она знала — или считала, будто знает, — что Милтон переживает большой трагический кризис: отсюда его необузданное поведение, мерзкие слова, враждебность. Конечно, бедняга свихнулся — эта история с Пейтон и все вообще. Она знала, что, когда это пройдет, он вернется к ней, извинится за свою сегодняшнюю жестокость и небрежение, и за то, что оставил ее сидеть в машине. Она знала его настроения не хуже своих. Но то, что, будучи все еще не в себе и в состоянии безумия или в чем-то другом, он не вернется сегодня в машину и ей придется ехать назад в город одной, так униженной перед всеми — перед этим дураком-гробовщиком и глупой негритянкой, — буквально парализовало ее от страха.