Уйди во тьму
Шрифт:
Она тихо плакала, слушая завывания ветра. На крышу лимузина упало несколько капель дождя — одна из них, большая, и нежная, и холодная, упала ей на щеку, и она передвинулась на середину сиденья. Они так отлично проводили время: она стала посещать клуб, познакомилась с более интересными людьми, и его развод состоится двадцать первого октября. Так печально… но нет, он не бросит ее — ведь тогда у него никого не останется: ни Элен, ни Пейтон, ни маленькой Моди, ни Долли-Фу. Он прозвал ее так, когда они ночью лежали, усталые, в клубе и смотрели, как в лунном свете трясется плющ, и она, играючи, ткнула его пальцем в пупок. Почти два божественных года вдали от этого стервозного привидения. А теперь это. Что она станет делать, если он снова ее бросит? Слишком большое напряжение думать об этом. Она не сможет оставаться одна в квартире, слушая радио, как это было те долгие месяцы, когда он помирился с Элен, — бесконечная череда «Семьи Олдрич» и гангстеров-забулдыг, и тихо мычащих довольных коров, едва услышанных вечерами, полными томительных слез, трижды прочитанных газет, пустых и забытых коробок шоколада. Слишком тяжелы были головные боли, как
Раздался раскат грома. Она подняла глаза от «клинекс». Странное это было зрелище. Из часовни вышла с развевающимися волосами Элен — она остановилась, прямая и спокойная, на ступенях, одна ее рука легко лежала на локте Кэри. Стоявший подле нее Лофтис сказал что-то, но слов его Долли не могла услышать. В глазах у него, как весь этот день, был ужас, острая тоска. Тут — и сердце ее, как никогда прежде, защемило от горя — она увидела, что Элен резко повернулась и с улыбкой сказала что-то Лофтису. Больше Долли ничего не видела. Их заслонил Кэри — ни с того ни с сего он перекрестил их, и тут далеко на востоке раздался и прокатился удар грома, приближаясь сюда. Пошел дождь.
Нью-йоркское кладбище Поттерс-Филд [27] находится на острове в проливе Саунд, в полумиле к востоку от Бронкса и как раз в пределах Нью-Йорка. Остров называется Харте в честь оленя-самца, который в конце английского поселения проплыл, как это видели очевидцы, от материка к острову и, судя по всему, обосновался там среди дубовых зарослей и ивовых рощ. Самец был впоследствии застрелен, как говорится в легенде, мужчиной по имени Зуайт, который отправился на остров на ялике с большим ружьем и страстным желанием отведать оленины. Именно этот человек, джентльмен сверхъестественной скромности, назвал остров Харте, то есть Олений, вместо того чтобы назвать его островом Зуайта, и он же многие годы неплохо жил, перевозя туда на лодке любителей пикников; в то время там уже появились песчаные пляжи, там были леса, приятные рощи — словом, идеальное место для отдыха, если вы жили в восемнадцатом веке.
27
Кладбище для бедняков.
Однако, поскольку город разрастался, появилась необходимость в новом и более просторном месте для безымянных покойников, не имеющих друзей. До середины прошлого столетия, когда Сорок вторая улица была еще пригородом и овцы мирно пощипывали траву вокруг Колумбус-сёркл, этой цели служило старое Пауперское кладбище, которое занимало часть нынешней площади Вашингтона. Мертвецы не задерживаются в больших городах и, пожалуй, уходят в окончательное забвение. Так или иначе, таблички были вырваны из земли, площадь засыпана новой землей, и по ней проложены тротуары. Те, кто спал там, были дважды забыты, — правда, хотя на многих табличках уже не было фамилии, они по крайней мере получили землю под солнцем. Теперь уже никто не может их пометить, и няни, прогуливающиеся с детьми по Макдугал-стрит, видят лишь птиц, да мальчишек, да пронизанный пылью апрельский воздух, понятия не имея о тех, кто лежит под асфальтом — чьи кости сотрясает метро — и ждет воскрешения.
Первым человеком, похороненным не острове, на Поттерс-Филд, была сирота по имени Луиза ван Слайк, которая умерла в больнице для бедных в 1869 году. Многие последовали за ней — около полумиллиона душ были упокоены там, многие из них безымянные, все из них забытые.
Сам остров суровый и непривлекательный. Подобные острова, обслуживающие невеселые, но необходимые городу нужды, есть возле каждого большого города в мире — острова на Темзе, на Дунае и на Сене, в желтых водах Тибра. Этот остров — возможно, потому что он американский — кажется совсем безотрадным. Там не растет ни травинки — одни сорняки. В южной части острова высится завод по переработке нечистот. К северу от него находится городской исправительный дом — великое множество закопченных кирпичей и железных решеток, где «реабилитируют» нарушителей и пьяниц и менее провинившихся наркоманов. Стены покрыты мхом и светло-зеленым лишайником. В тени лишенных деревьев дворов в трещинах под закрытыми ставнями окнами цветут сорные гвоздики и тощие одуванчики. А дальше, к северу от этой тюрьмы, отделенное от нее четвертью мили пыльного, заросшего сорняками пригорка, находится Поттерс-Филд. Лесистые долины и ивовые рощи исчезли, как и любители пикников и убитый олень; если вы встанете тут на холме под засохшим, искореженным ветром кедром — единственным на острове деревом, — то охватите взглядом всю эту местность: завод по переработке нечистот, и тюрьму, и кладбище; каждое заведение по-своему является приемником отбросов и разложения.
Высотки Манхэттена вырисовываются вдали бледно-голубыми силуэтами, высящимися словно минареты или монолиты; в летние дни яхтсмены приплывают сюда на своих яхтах, и белые их паруса на воде выглядят так красиво на фоне голубого мартовского неба, словно летящие воздушные змеи. Здесь, на кладбище, толстыми пучками растут
Когда-то тела перевозили из морга на буксире — выкрашенный в черный цвет, с приспущенным флагом на корме, он, пыхтя, приплывал по Ист-Ривер по четвергам. Когда он проезжал мимо, капитаны и матросы на баржах снимали шапки, крестились или шепотом произносили молитву. Теперь используют грузовик, и покойники больше не получают последнего благословения: ну кто станет салютовать грузовику, такому земному и такому привычному? Гробы делают из чистой сосны, и их поступает двадцать пять — тридцать каждую неделю; их кладут по четыре в большую общую могилу. Никаких молитв не произносится; городские заключенные привыкли хоронить, и за каждый день работы на Поттерс-Филд им снижают день с приговора. А другие мертвецы должны быть вытеснены — те, кто пролежал тут двадцать лет. От них сейчас остались лишь кости да пыль, и поскольку они занимают ценное место, их следует удалять. Не дважды похороненные, как реликвии под площадью Вашингтона, а трижды уничтоженные: заключенные не дадут им лежать спокойно, они заберут кости, сгнившую холстину и растрескавшийся череп и сбросят все это в маленькую ямку, где это займет одну десятую того места, какое занимало двадцать лет назад. Новые гробы кладут как следует, с бирками и номерами — в таком виде многие души прочно занимают на два десятилетия положенные шесть футов земли.
Дело сделано. Могила засыпана. Заключенные укладывают в полицейский фургон свои лопаты и кирки, садятся в него, и их увозят. На мысу, возле воды, горят старые гробы, поскольку они тоже должны быть уничтожены. Из них получается красивый одинокий погребальный костер — высоко нагроможденные, они быстро сгорают, потому что дерево хорошо прогнило. Гниль расцветает и в воздухе — чувственная и плотская, но это гниль естественная, как умирающие листья, ее и уничтожают. На щепках пламя подбирается к остатку савана, и огонь охватывает локон детских волос, хранившийся все эти годы словно в медальоне, — он сморщивается, превращаясь в сгусток пыли. Маленькие косточки, не замеченные копателями, обгорают и падают в сорняки. Крыса высовывается из норки, вдыхает ветер и залезает назад. День тянется и наступает вечер, но голубой дым от костра поднимается в небо, ветерок подхватывает его и разносит среди могил, обвивает им памятник. Такое впечатление, что памятник этот забыт. Кто поставил его тут — неизвестно, на нем — единственная на всю округу эпитафия. Он маленький и растрескавшийся, и почти весь укрыт сорняками; выгравированные глаза Христа, выветренные непогодой, по-прежнему горят яркими огоньками. Ниже можно прочесть подпись, несмотря на ежевику и крутящийся голубой дымок: «Он обращался к родным по имени».
Итак, спустилась темнота, накрыв могилы и засохший кедр и безымянных мертвецов. По берегам Саунд замелькали огоньки. Крысы зашевелились в сорняках среди могил. Дым все еще поднимается в ночь, чистый и безгрешный, рожденный, как страсть, последней пылью безымянных и не числящихся в памяти, — все выше и выше, к звездам.
Полицию нельзя было винить. Когда полицейские пришли за Пейтон, на ней не было ничего. Тогда они поднялись на двенадцатый этаж и стали искать — нашли ее одежду, но никаких документов, подтверждающих личность. «Как еще, — сказал похожий на старую деву мужчина в отделе больниц, когда Гарри позже пришел к нему, — могли они поступить?» Обычная процедура. Дождаться, когда пройдет положенное время для выяснения личности, а потом отправить «индивидуума», как он выразился — так, что от него, казалось, запахло формальдегидом, — на остров. Никто не явился, чтобы установить личность индивидуума. Вот так. Значит, нет никакого сомнения в том, что эта снятая ими фотография — фото его жены? В таком случае все в порядке: надо заполнить кое-какие бумаги, и он сможет обратиться в похоронное бюро (за свои деньги, конечно) и забрать — «эксгумировать», сказал он — тело. Все это время Гарри чувствовал неодобрение мужчины, словно Гарри был беспечным родственником, но ему было до того плохо от горя, что он не обращал на это внимания.
Он выехал со своим другом Ленни и хозяином похоронного бюро с катафалком. Гарри вытащил тонувшего Ленни изреки Эбро весенним днем 1937 года. Это произошло в середине боя — он положил Ленни под грушевое дерево и с полчаса трудился над ним, прежде чем Ленни ожил, стеная и с кровью на губах. Они не были знакомы. Позже они обнаружили, что оба родились в Бруклине, на Кэйтон-авеню, и оба поступили в Эразмус-Холл. В том, что Гарри вытащил его, не было ничего героического: от контузии, полученной от выстрела мортиры, Ленни упал в воду, и Гарри, по счастью, оказался рядом. Они служили в разных батальонах, но после этого встречались часто — не столько из-за того случая, сколько потому, что понравились друг другу. Большинство людей по увольнении из армии забывают имена своих товарищей так же быстро, как то, что ружье М-1 — тридцатикалибровый полуавтомат, работающий на газе, и так далее, но Гарри и Ленни покинули бригаду одновременно, а потом окончили один и тот же факультет Нью-Йоркского университета. Гарри был спокойный, стеснительный; Ленни, с шапкой ярко-рыжих волос, был склонен взрываться и легко поддавался переменам настроения. А когда на него ничто не находило, он обладал живым умом, был остроумен и щедр — словом, они с Гарри были симпатичной парой. Гарри ценил Ленни за острый ум, колкий юмор, а также за его немалые способности в качестве иллюстратора. Ленни был ранен шрапнелью в левую руку — это была плохая рана, сделавшая руку почти беспомощной. От этого он часто злобился и бывал циничен, и во многом полагался на то, что Гарри со своей осторожностью и спокойным умом поправит его.