В башне из лобной кости
Шрифт:
Я писала это, когда в газете появилась заметка, прочла и забыла. Вспомнила, пересказывая мужу вечером. Чисто факт, как говорит Одоевская. Утром дошло, что торчит, как кость в горле.
«…На фуршете в мэрии немецкой столицы классик казался замкнутым, угрюмым и даже подавленным. На расспросы, уклоняясь от конкретики, сообщил только, что все усилия тратит на автобиографическую книгу Чистка лука.
— Почему такое название? — возбудился корреспондент.
— Потому что вынужденный труд без слез не обходится, — мрачновато усмехнулся классик».
Значит, был у них в Берлине какой-то фуршет в то время, как автор работал над книгой. Книгу дописал, и вот презентация.
«Но теперь эти скрытые от мира слезы сделались явными. Представляя новую книгу, писатель открыл одну из самых мучительных и больных тайн своей юности. Оказывается, в завершающий год Второй мировой он не был заряжающим зенитного орудия, как утверждалось ранее. С пятнадцати лет подросток, фанатично преданный идеям национал-социализма, стремился попасть в элиту гитлеровских вооруженных сил — СС. Семнадцатилетнего парня записали в десятый дивизион танковой дивизии “Фрундсберг”».
Он не был заряжающим зенитного орудия, как утверждалось ранее.
Член
Он придумал себе биографию.
Он написал книгу, чтобы покаяться.
О!
Вот что я прочла в последнем интервью этого человека по имени Гюнтер Ограсс: «Умалчивание не то что опаснее, просто оно не поможет. Если эти темы вытеснить из сознания, это не будет означать, что их нет вовсе. Например, мне кажется, что для России было бы важно, если бы ваш президент встретился с журналистами, провел пресс-конференцию или, например, написал книгу о том, как он служил в КГБ, о том, чему он был свидетелем и что он переживал на этапе заката СССР. Такая открытость была бы полезна России».
42
Мужа в свои проблемы я не втягивала. Прошли времена, когда хрупкая женственность искала прислониться к сильной мужественности. Если не удавалось — впадала в транс, вплоть до сильнейшего. Ах, сладкие были времена. Ах, мучительные времена. Впадение в страдальчество во имя получения утешения — способ длить остроту чувств, чего не знала, просто впадала, забыв себя. Ученые вывели, что страстями заведует нейротрофный белок, он же фактор роста нервов (ФРН). Концентрацию его в крови выявляет медицинский анализ. Уровень страсти падает — падает концентрация. Я не желала, чтобы они падали, белок и страсть, я зависела от этого белка как от наркотика и оттого устраивала себе — и милому, конечно, — перфомансы, хотя и слова такого мы в те поры не употребляли. Сил было много. Исчезали мгновенно и мгновенно возрождались. Жизнь излечила от ненасильственной наркомании. Из экономии средств приходилось полагаться на себя и разборки устраивать себе одной, не травмируя мужа. Вместе нам хватало Толяна.
Вызываем его мать, рассудила я, пусть приедет и занимается им, вообрази, если кончится трупом, что мы будем делать. В разговорах мы редко доводили до конца наши мысли, обычно без труда читаемые, нужды не было доводить. Выговоренное вслух, о чем муж и без того знал, свидетельствовало, что ситуация вот-вот взорвется. У Толяна телефон матери узнать нельзя, он не брал трубку, брал Митя, докладывал, что Толян как овощ, что с ним происходит, непонятно, врач вроде прописал таблетки от руки, по штуке в день, но Митя нашел упаковку, в ней не хватает двадцати таблеток, а прошло всего три дня. Он живой, напрягалась я. Пока живой, докладывал Митя дальше, но никакой, прямо сказать, очень и очень никакой. Мы боялись, что ужасное произойдет со дня на день и противостоять этому нам не под силу. Последней соломинкой маячила Толина мать. Я кинулась искать ее через Милу. Мила сумрачно поведала, что сама звонила той, поскольку Толян прислал эсэмэску, что все кончено и он умирает, Мила сообщила матери о семейных новостях в общих чертах, чтобы не пугать, а то, не дай Бог, с ней что, а та отмахнулась, пока не выкопает картошку, не приедет, приедет, как выкопает. Какая картошка, какая картошка, заорала я, звони от моего имени и лепи правду-матку как есть, открытым текстом, чтобы выезжала немедленно. Через Милу мы узнали время приезда, номер поезда и номер вагона, Митю, который как раз в этом месяце поменял газель на волгу, отрядили встречать, наказав позвонить сразу, едва встретит, муж ушел на работу, я дома не отходила от телефона, прошел час, другой, третий, никто не звонил, Митина мобила бесчувственно повторяла, что абонент в недосягаемости. У меня начали выпадать волосы. Я поняла, что Митя попал в аварию, другой вариант исключался, неясно лишь, до прихода поезда или после, дурная бабка либо мечется по вокзалу, либо в реанимации с Митей, либо непосредственно в морге. Я позвонила девочкам со старой работы, бывшим на связи со службами, куда поступали сведения об авариях и катастрофах. Черная волга, без номеров, не успел получить, Курский вокзал, туда или оттуда, направление Шоссе Энтузиастов, энтузиастов нет, шоссе пока есть, извините за остроумие некстати, да, хорошо, перезвоню через пару часиков. Волосы падали по-прежнему. Дневной свет понемногу убывал. Присоединение к Толиному трупу его материна совместно с Митиным обещало нечто вроде Апофеоза войны Верещагина с горой черепов. Я сделала километров пятнадцать по комнате. Моя собачка беспокоилась и рычала. Что-то чувствовала. Через пару часов моя тряпичная рука безвольно поползла к телефонному аппарату, и в эту самую секунду раздался звонок. Митя в трубке доложил: ну вот мы приехали, Толян пока жив, мать рыдает. Где вы были, почему ты отключил мобильник, взяв себя в руки, вежливо осведомилась я. Я не отключал, сказал Митя, деньги кончились, мы не сразу попали на вашу дачу, потому что заехали по дороге получить номера, а там очередь, проторчали до вечера. Голос у него был усталый, но довольный. Спасибо, Митя. Волосы обратно не приклеишь.
Ночь мы предоставили долгожданному свиданию матери с недосамоубившимся сыном, а на дачу отправились назавтра. Нас встретила зареванная, с бурыми пятнами на лице женщина, кажется, моложе меня годами, но старше морщинами. Она собиралась броситься мне на шею, я не была готова к такому выражению чувств и протянула руку. Она оробела и пожала ее двумя. Я спросила: как он. Она скривила лицо, собираясь заплакать, но остановилась, выправила мимику и рассказала, что хотя бы побрился, как узнал о вашем приезде, а то борода росла, словно у покойника, такое пугало, что не приведи Господь. Рассердился, что вы приехали, спросила я. Какой там, у него и силы сердиться пропали, пожаловалась женщина, его узнать нельзя, нету мужика, был и кончился, все равно, говорит, жить не буду, плакали сидели с ним целую ночь, на фото, где оба сняты, себя порвал, а ее оставил. Я с ним поговорю, решилась я, я поговорю. Поговорите, поговорите,
То, что оставалось от Толяна, сидело, сгорбившись за столом, ковыряло вилкой в тарелке и ни на кого не глядело. Оно умирало, это было очевидно. Наглоталось ли вдосталь таблеток, так что химия убила кровь и мозг и выжгла внутренности, или простое нежелание жить заклинило, оно было не жилец. Сочные баклажаны сухо драли горло, блинцы комом вставали в пищеводе. Пойдем поговорим, Толя, отодвинула я тарелку, иди за мной. Он покорно прошествовал следом, как осужденный на казнь. Мы сели на веранде, я сказала: Толя, я отправляю тебя на родину, уедешь с матерью завтра или послезавтра, билеты я куплю, здесь ты жить дальше не можешь, здесь жил мужчина, которому я доверяла, а теперь передо мной пацан, которому я ни на грош не верю, если решил довести себя до смерти, доводи в другом месте, не у нас на даче, я уже нахлебалась и не хочу дальше хлебать, представь, что сюда приезжает милиция или прокуратура, мне это нужно, мне это не нужно, я только не придумала, что делать с Милордом, но он так и так погибнет, потому что ты его предал.
Толян оторвал свинцовый взгляд от земли: я не поеду на родину, я хочу быть с вами, я возьму себя в руки, я обещаю. Ты решительно обещаешь, не веря своим ушам, осторожно переспросила я. Обещаю, мотнул он забубенной головой, вот увидите. Ну и хорошо, похвалила я, ну и умница, иди и скажи маме, что мы обо всем договорились.
Я ни на грош не поверила ему.
43
Моя обнимающая мир любовь образовалась вдруг, почти случайно. Ну, не вдруг — растянулось на дни, недели и месяцы, а может, годы, не помню, но как благодать. Выяснилось, когда переключаешь себя с себя на другого, на других — а переключилось вот как раз незаметно, само собой, правда, после большого несчастья и большого уныния, — что-то в мире изменяется. Иными словами, с изменением твоего месторасположения в мире образуется иное мировосприятие. Начинается с простейшего: научиться любить себя. Не как принц Нарцисс, а, отставив идеализм и максимализм, отстав от себя, примирившись с тем, что есть реальность и что есть ты в этой реальности, переменить вектор помыслов. Идеализм и максимализм — жестокие вещи. В юности без них нельзя. Они формуют запросы и укрепляют дух. Они как леса возводимой постройки. Возвел — освободись за дальнейшей ненадобностью. Не успел — затвердеют, и ты как в панцире, они жестки, и ты жёсток, и тебе и с тобой жестко. Гибкое живет и дает жизнь, жесткое губит и отмирает, что-то в этом роде есть у Толстого. Умница умницей, а на днях вдруг обвал и нестерпимое мученье, как встарь: нету тверди, почва того и гляди уйдет из-под ног, прежняя черная дыра и прежняя воронка, далее по схеме. Стоит дать слабину — и покатилось, эх, яблочко, куда котишься, ко мне в рот попадешь, не воротишься. Забытая, ядовитая, гремучая, колючая тоска. Собрала волю в кулак, тумблером каким-то щелкнула, перещелкнула, включилась и переключилась. Туда, где живу и живут другие, где правильно, а не неправильно, где возможность жить, а там невозможность.
В этот раз вышло — в другой не выйдет.
Вот бы вступить в контакт с Василисой прекрасной. Сесть рядком да поговорить ладком. Расспросить, даже не о том, что было с ним на войне, если было, а о том, что в миру, какая тайна, почему ничего нигде о последних работах, где не похож на себя и ни на кого не похож, почему такая зона молчания, ведь есть какие-никакие присные искусствоведы, не могут не быть, а и они молчат, если только им нет доступа к тайне, он не велел. Хорошо бы, чтобы мои вопросы не были болезненны и не были бестактны, чтобы в правильных пропорциях близость и дистанция, чтобы не отдавали высокомерием и не источали излишней сладости, чтобы точны и правильны. Я перекатывала их как орехи во рту, позабыв, что реально никакие вопросы невозможны, потому что точка бифуркации пройдена, я переступила черту. И не в тот момент, когда напечатала письма двух стариков, а когда распечатала их.
Преступивший черту — преступник, хоть по Далю, хоть по кому.
44
Не говоря мужу, я говорила другу. Санек по прозвищу Опер был не столько жилеткой, сколько лакмусом. Я проверяла на нем свои тупики и тоннели. Он был беспривязный. Его привязанность ко мне ни на чем не основывалась. Как и моя к нему. Он мог спокойно сказать мне: Оча, — он звал меня этим странным именем, — Оча, мой тебе совет, брось все, уезжай проветрись, на дачу, в Италию, в Пушкинские горы, поедем со мной в Пушкинские горы, я же вижу, как ты маешься, перестань маяться и забудь, и не возвращайся к этой теме, иначе заболеешь. Поедем, поедем в Пушкинские горы, восклицала я с горячечным блеском в глазах, изнутри ощущая этот блеск, потому что и впрямь чувствовала, что заболеваю, я тыщу лет не была в Пушкинских горах, там я наверняка обрету душевный покой. Санек исчезал на неделю или две, а когда появлялся, выяснялось, что ездил в Пушкинские горы с женой, приятелем и его девушкой. Я не претендовала на него без жены, я просилась к ним с женой в пару с мужем, но было поздно. Вернувшись из Пушкинских гор, он отпаивал меня кофе с тирамису в какой-нибудь уютной кафешке в центре города, невдалеке от своей службы, и, перебирая вариации наших мыслей и наших поступков, мы оба находили их едва ли не безупречными и укреплялись в нашей дружбе, сами знаете, как это бывает, когда не укор, а поддержка и ласка.