В царстве глины и огня

Лейкин Николай Александрович

— Не видали вы въ лсу Дуни и Матрены? спросилъ ихъ Глбъ Кириловичъ.

— Дуньки и Матрешки? Нтъ, не видали, отвчалъ одинъ изъ мальчиковъ.

— Дуньки и Матрешки не видали, а Леонтій тамъ шляется съ гармоніей, прибавилъ другой мальчишка.

При этихъ послднихъ словахъ Глбъ Кириловичъ вспыхнулъ и на лбу его выступилъ обильный потъ.

«Тутъ! Тутъ! И этотъ мерзавецъ тутъ!» воскликнулъ онъ мысленно, сжалъ кулаки, стиснулъ зубы и быстро зашагалъ впередъ.

XXXIII

Леонтій, Мухоморъ и

его пріятельница Матрешка еще долго просидли въ трактир въ субботу вечеромъ посл разсчета, такъ что прозвали даже ужинъ въ застольной. Пили много, хотя пили только одно пиво. Ставилъ пиво Леонтій, ставилъ Мухоморъ и даже сама Матрешка потребовала пару бутылокъ «на заладку», какъ она выражалась. Леонтій все время приставалъ къ Матрешк и упрашивалъ, чтобы она уговорила Дуньку проститься съ нимъ «какъ слдуетъ».

— Вдь ужъ въ послдній разъ, вдь ужъ это на послдяхъ, а тамъ уду въ деревню, такъ, можетъ быть, и вовкъ не придется съ ней увидться, говорилъ Леонтій и прибавлялъ:- Похлопочи, Maтреша, за подаркомъ теб я не постою. Хорошій платокъ въ понедльникъ преподнесу. Хотлъ отвезти невстк въ подарокъ — ну, теб онъ будетъ.

— Насчетъ подарка оставь. Что я за сводница такая!.. Ежели что сдлаю, то такъ, даромъ, за милую душу сдлаю, отвчала Матрешка.

— Да ужъ сдлаетъ, сдлаетъ, сказалъ за нее Мухоморъ. — Не сметъ она не сдлать, коли мой приказъ есть. Слышишь, Матрешка: мой приказъ!

И онъ стукнулъ кулакомъ по столу.

— А вотъ будешь много командовать, такъ нарочно не сдлаю.

— А выволочку?.. Хочешь выволочку?

— Ну, ну, ну… Руки не распространяй. Не крпостная я теб досталась.

— Нтъ. Мухоморъ, ужъ ты оставь, остановилъ Мухомора Леонтій. — Зачмъ насильничать? Я честь честью прошу у Матрешеньки и даже земно кланяюсь.

Леонтій всталъ и поклонился въ поясъ, тронувъ рукой до пола.

— За милую душу сдлаю, а съ подкупомъ или изъ-за побой — ничего не сдлаю. Только ужъ ты, пожалуйста, обжигал меня не выдавай.

— Гробъ… могила!.. стукнулъ себя въ грудь Леонтій и спросилъ:- Такъ когда-же, Матрешенька?

Матрешка сообразила и дала отвтъ:

— Завтра утречкомъ я пойду съ ней за грибами въ Вавиловскій лсъ. Приходи туда. А на задахъ около завода теб съ ней встртиться будетъ не ладно. Мало-ли тамъ всякаго заводскаго народа шляется. Теперь ужъ вс знаютъ, что обжигало ее обзаконить хочетъ. Увидятъ — и разскажутъ ему.

— Такъ какъ-же я васъ въ лсу-то встрчу? Вдь лсъ-отъ великъ.

— А я буду псни пть и голосъ о себ подавать, а ты захвати гармонію и нтъ-нтъ, да и поиграй на гармоніи. Найдешь насъ, сыщемся. Поищи, какъ хлба ищутъ, — и найдешь.

На заводъ они пришли уже поздно и были изрядно пьяны. Матрешка шла обнявшись съ Мухоморомъ и голосила псню; Леонтій подыгрывалъ на гармоніи. Когда Матрешка вошла въ казарму, тамъ уже вс спали. Спала и Дунька. Матрешкина койка приходилась рядомъ съ Дунькиной. Добравшись до своей койки, Матрешка залзла на нее, растянулась и стала было будить Дуньку, чтобы начать съ ней разговоръ о Леонтіи, но какъ ни расталкивала она Дуньку, Дунька только мычала и отмахивалась, а просыпаться не просыпалась.

Матрешка не добилась толку и заснула.

Утромъ въ воскресенье въ казарм зашумли ране обыкновеннаго. Рабочіе, получившіе съ вечера разсчетъ и сбиравшіеся узжать съ завода, проснулись совсмъ спозаранку и потащили изъ казармы мшки и свой скарбъ. Сдлалось шумно, раздавались крики, ругань и остальнымъ рабочимъ спать было тоже невозможно. Проснулись и встали и Дунька съ Матрешкой.

— Ужасти, двушка, какъ сегодня у меня башка трещитъ, жаловалась Матрешка Дуньк. — Вчера Леонтій повелъ Мухомора и меня угощать на прощанье, и просто уйму пива въ трактир выпили. Я ужъ такъ жалла, такъ жалла, что тебя съ нами не было.

— Да ты въ ум? Пойду я теперь въ трактиръ съ Леонтіемъ! Отъ человка только что откупилась и вдругъ угощаться съ нимъ пойду! отвчала Дунька.

— Откупилась оттого, чтобы онъ оставилъ тебя и ухалъ. Онъ и узжаетъ, завтра узжаетъ, а проститься-то съ нимъ все-таки слдуетъ. Въ трактир-то и простилась-бы. Вдь не врагъ онъ теб былъ, а другъ милый, такъ надо расходиться честь-честью, длала подходъ Матрешка — Онъ вонъ вчера только о теб и разговаривалъ въ трактир. «Ни въ жизнь-бы, говоритъ, я ее не оставилъ». Тебя, то-есть. «Я, говоритъ, и самъ-бы ее обзаконилъ, да невозможно мн ее къ себ въ деревню везти, потому, говоритъ, старики мои подомъ ее съдятъ, потому что она чужая, а не изъ нашей деревни». Говоритъ, а у самого слезы.

— Ну, что онъ вретъ. Кабы любилъ и жаллъ до слезъ, то могъ-бы, женившись на мн, и не везти меня въ деревню. Похали бы въ Питеръ да и пробились-бы тамъ зиму на поденной работ, а на весну опять сюда на заводъ. Вретъ онъ, сказала Дунька.

— Ей-ей, плакалъ. Такъ вотъ слезы и лились.

— Съ пьяныхъ глазъ.

— Что у трезваго на ум, то у пьянаго на язык, такъ и слезы. Трезвый-то постыдился-бы, не заплакалъ, а тутъ такъ и заливался. И что, говоритъ, мн горько, такъ это то, что я долженъ ухать, не попрощавшись съ ней… и сочтеть она, говоритъ, меня за свинью безчувственную.

Дуныка вспыхнула и отвчала:

— Да и сочла уже.

— А вотъ на поврку-то онъ выходитъ не свинья, а самый чувствительный человкъ. «Пуще, говоритъ, всего у меня сердце болитъ, что этотъ обжигало черезъ свой нравъ вкъ ея загубитъ». Это твой, то есть. Вотъ что онъ говоритъ. Нтъ, онъ страсть какъ о теб убивается. Мн что Леонтій? Мн онъ ни кумъ, ни братъ, ни сватъ; теб онъ ближе, потому цлое лто душа въ душу вы жили и миловались, а я все-таки скажу: очень чувствительный человкъ и большая у него скоропалительность къ теб.

— Было да прошло, отвчала отрывисто Дунька.

— Ну, не скажи, лукаво улыбнулась Матрешка. — Кабы все прошло, то не улещивалъ-бы онъ меня всякими словами улещливыми, не умолялъ-бы всми святыми, чтобы уговорила тебя выдти къ нему въ лсъ проститься. «Я, говоритъ только-бы ей поклонился земно, сказалъ-бы, чтобы она не поминала меня лихомъ, — съ меня и довольно. Тогда-бы я и ухалъ съ чистымъ сердцемъ».

— Многаго хочетъ.

— Я все-таки общала замолвить теб о немъ словечко — и вотъ говорю, продолжала Матрешка.