В царстве глины и огня

Лейкин Николай Александрович

Вотъ получившаго разсчетъ рыжаго рабочаго съ красными воспаленными и гноящимися глазами окружаютъ другіе рабочіе.

— Не додалъ? спрашиваютъ они его.

— По книжк все додалъ, а за прописку паспорта вычелъ три гривенника. Суди самъ, парень, какая здсь прописка въ деревн! Въ город это точно, что съ нашего брата за прописку гривенникъ берутъ, а вдь здсь уздъ.

— Да можетъ статься, онъ съ тебя за разсчетныя книжки вычелъ? говоритъ черный маленькій мужиченко съ бородой клиномъ.

— Нтъ, за книжки онъ съ меня

сорокъ копекъ передъ Петровымъ днемъ въ первый разсчетъ вычелъ. «Удерживаю, говоритъ, за дв разсчетныя книжки».

— Да и разсчетная-то книжка всего по гривеннику. У нихъ на затылк и цна стоитъ. Стала быть, за дв книжки двугривенный слдуетъ, вмшивается въ разговоръ солдатъ Мухоморъ. — Гд у тебя разсчетная книжка? Вотъ на затылк у ней десять копекъ обозначено, указалъ онъ. — Видишь цифирь десять?

— Да я не грамотный. А только какъ передъ Истиннымъ, около Петрова дня съ меня за книжки сорокъ копекъ взялъ, стоитъ на своемъ рыжій мужикъ. — А сегодня вдругъ за прописку паспорта три гривенника.

— Врно, врно. Это себ сбираютъ, поддакиваетъ босой сдой мужикъ. — Когда по весн заводъ открываютъ, такъ молебенъ бываетъ — вотъ они и сбираютъ. Я въ прошломъ лт у нмца на завод работалъ, такъ тамъ даже полтину серебра… Мужикъ-ли, баба-ли, двка-ли — со всхъ по полтин на молебенъ.

— Зачмъ-же онъ мн говоритъ, что за прописку, паспорта? допытывается рыжій рабочій.

— А это такъ. Однимъ они говорятъ за прописку другимъ за молебенъ. Вонъ онъ, когда Марью кривую отпущалъ и разсчетъ ей выдавалъ, такъ говоритъ: «давай, говоритъ, на старосту три гривенника». Три гривенника и взялъ.

— Просто, братцы, я думаю, это прикащикъ себ… тихо замтилъ черный мужиченко. — Вишь вдь, брюхо-то онъ налъ! Лопнуть хочетъ. Жена въ шелкахъ щеголяетъ.

— Нтъ, нтъ… Отъ хозяина положеніе, чтобы вычитать. Они за это три ведра вина намъ ставили. У Колубаева на завод тоже по четвертаку съ носа берутъ, разсказываетъ кто-то. — Тамъ по четвертаку на молебенъ, по четвертаку на угощеніе и по двугривенному за прописку.

— За три ведра вина, да со всего завода по три гривенника съ каждаго носа! Ловко! вырывается восклицаніе у Мухомора. — Три-то ведра и съ закуской восемнадцать рублей стоили, а ежели взять триста-четыреста рабочихъ, да по три гривенника…. Ахъ, грабители!

— Тише!.. Прикащикъ слышитъ. Окно-то вдь отворено, останавливаютъ его.

— А мн плевать ему въ бороду, Что такое прикащикъ? Такой-же мужикъ, какъ и я.

Изъ конторы черезъ окно раздается визгливый голосъ. Голоситъ баба.

XXIX

Разсчетъ рабочихъ въ заводской контор продолжался. Почти вс разсчитанные рабочіе выходили недовольные. Вотъ выскочила на дорогу голосившая въ контор баба. Въ рукахъ она держала паспортъ, разсчетную книжку, пакетикъ съ чаемъ и трехрублевую бумажку.

— Братцы! Заводскіе! Да что-жъ это такое,

помилуйте! Вдь онъ, подлецъ, съ меня семъ шкуръ содралъ! вопила она передъ рабочими. — На Троицынъ день за разсчетныя книжки тридцать копекъ вычелъ и вдругъ на Успеньевъ день опять вычитаетъ! За прописку паспорта двугривенный урвалъ, четвертку чаю вмсто денегъ всучилъ и за какое-то стекло въ казарм сорокъ копекъ ужилилъ. «Ты, говоритъ, пьяная стекло въ казарм разбила». Стекло въ казарм на Перваго Спаса Матрешка башкой разбила, когда он съ Дунькой, какъ стоялые жеребцы, возились.

— Я? Я разбила? Ахъ, ты мерзкая тварь! Да, какъ у тебя, у твари, языкъ-то не отсохнетъ говорить такія слова! взвизгнула Матрешка, подлетая къ баб. — Не тебя-ли, пьяницу, мы тогда спать укладывали на койку? Вдь ты, какъ свинья нечесанная, ввалилась въ казарму и повалилась на порог. Мы съ Дунькой потащили тебя укладывать, стащили съ тебя сапоги, а ты начала швыряться да со всего размаха сапогомъ въ стекло.

— Врешь, врешь, безстыжіе твои глаза! Сама я дйствительно на Первое Спаса была выпивши, а мн Ульяна сказывала, что ты башкой стекло высадила, съ Дунькой возившись.

— Гд Ульяна? Подавай сюда Ульяну. Пусть она мн это въ лицо скажетъ, такъ я ей въ глаза наплюю. Пойдемъ къ ней.

— И пойдемъ, въ лучшемъ вид пойдемъ, а я это такъ не оставлю, чтобы мн за чужое безобразіе, сорокъ копекъ платить. У меня деньги-то кровныя, трудовыя, а не отъ Мухомора выклянченныя, попрекнула баба Матрешку.

— Ну, ты говорить говори, да не заговаривайся, а то вдь я по свойски! возвысилъ голосъ находившійся тутъ-же солдатъ Мухоморъ и, сдлавъ угрожающее движеніе, молодцовато обдернулъ на себ подолъ рубахи.

— Да что мн заговариваться-то! Вс знаютъ про, ея уксусное поведеніе. А я уксуснымъ поведеніемъ не занимаюсь, я мужнина жена и по паспорту мужнина жена. На вотъ, посмотри на паспортъ-то. У меня мужъ въ Питер въ извоз здитъ. Я не уксусница.

— Молчи, хайло проклятое! крикнула ей Матрешка. — Не теб чужую кислоту разбирать! Сама-то на себя прежде посмотри, какая ты! А что ты мужнина жена, такъ это не причина. Всякія тоже и мужнины жены бываютъ. Да-съ… Ты прежде всего вспомни, кто въ прошлое воскресенье въ олешник съ Немподистомъ земляникомъ сороковку сокрушалъ?

Шумъ длался все сильне и сильне. Матрешка и баба голосили на всю дорогу, изрыгая' другъ на друга ругательства. Прикащикъ выглянулъ изъ окна и крикнулъ:

— Вонъ отсюда! Ступайте на зады, да тамъ и кричите сколько влзетъ.

— Вонъ! Нтъ, братъ, не уйду, не унималась баба. — Обсчиталъ на цлый рубль серебра, да и гонишь? Братцы! Заводскіе! Будьте свидтелями, чтобы я могла на него къ мировому… Три гривенника за книжки, сорокъ копекъ за стекло, двугривенный за прописку…

— Или мн за урядникомъ посылать, чтобы онъ тебя унялъ, разбойницу! заоралъ, высунувшись изъ окна, прикащикъ.