В чужом доме
Шрифт:
Мишлина, казалось, была очень заинтересована. Она покачивала головой и почесывала висок кончиком ручки.
— А что у вас за профсоюз? — осведомилась она.
— Всеобщая конфедерация труда. Знаете, у них там смелые ребята.
Она опять покачала головой, и на губах ее появилась гримаса, которую он принял за улыбку восхищения.
— Отлично, — проронила она. — Отлично. А об этом ты рассказал матери?
Мальчик посмотрел на нее, потом, выбирая слова, спросил:
— Вы считаете, что я должен ей рассказать?
Мишлина рассмеялась.
— Ну,
— Дело в том, что она и по этому поводу, пожалуй, расстроится.
— Напротив, если она будет знать, что есть кому постоять за тебя, она будет спокойнее.
— Так-то оно так, но мама не слишком во всем этом разбирается, да и отец не больше. Как знать, правильно ли они поймут.
— И все же на твоем месте я бы им рассказала. Если ты им все как следует растолкуешь, они, конечно, поймут…
Мишлина не закончила фразы. В контору вошел мужчина в белом халате. Она поздоровалась с ним, потом, поцеловав Жюльена, легонько подтолкнула его к двери и сказала:
— До свиданья, милый. Работай получше. До свиданья.
Мальчик возвратился домой и всю остальную часть дня провел, слоняясь по комнатам. Он даже поднялся на чердак сарая. Там, в углу, между кучей сена и двумя старыми чемоданами, стоял большой ящик с игрушками. Жюльен опустился на пол, взял в руки саксофон, уже местами тронутый ржавчиной, потрогал пальцами клавиши, которые туго поддавались, но не решился поднести ко рту покрытый пылью мундштук трубы. На толстой балке под навесом висела гладкая веревка и гимнастические кольца.
Отец, вставлявший стекла в раму, спросил:
— В Доле занимаешься гимнастикой?
— Нет, не получается, — ответил Жюльен. — А ты?
— Я каждое утро подтягиваюсь на кольцах и малость упражняюсь. А на днях я проходил мимо городского спортивного зала, когда там шла тренировка. Тюр-ко, инструктор, и говорит им: «Смотрите, ребята, вон идет ветеран из Жуанвиля, бьюсь об заклад, он и сейчас еще утрет нос многим из вас». Я подошел ближе. И говорю: «Возможно, и так». Он спросил, сколько мне лет. «Шестьдесят четыре стукнуло». Среди этих ребят было двое твоих приятелей, они меня знают. Они крикнули: «Господин Дюбуа, поработайте на кольцах!» Ну, я им кое-что показал. Поглядел бы ты на них, на этих мальчуганов, когда я спрыгнул на землю!
Жюльен смотрел на отца. Тот перестал работать и разминал в руке ком замазки. Упругие мускулы на его предплечье перекатывались под смуглой кожей. Старик ударил себя рукой в грудь и сказал:
— Вот только после этого проклятого кровоизлияния мне воздуха не хватает. А то бы я им еще не так утер нос, можешь быть уверен!
Он снова принялся промазывать оконное стекло. Жюльен направился в глубь сада. Мать полоскала белье в лохани возле колонки.
— Накачать тебе воды, мама? — спросил мальчик.
— Нет, сынок, спасибо, я уже кончила.
Она распрямилась и потерла рукой поясницу.
— Мне кажется, ты здесь скучаешь.
Жюльен пожал плечами.
— Что ты, — возразил он, — что ты!
Он
— Понимаешь, у меня слишком мало времени, я не могу ни за что приняться. Да и что можно успеть за один день?
— И то верно, — прошептала мать, — тебе скоро ехать. С минуту они стояли не шевелясь, глядели друг на друга и улыбались.
Небо все еще было светлое, но солнце уже скрылось за холмом.
40
Жюльен уехал из Лона с чувством некоторого облегчения. Да, все тут было, как прежде: и дом, и сад, и родители, — но что-то, казалось, исчезло. И поэтому все представлялось каким-то пустым, почти непостижимым. В автобусе он попробовал, как накануне, предаться мечтам, но пассажиров было много, и ему весь путь пришлось стоять. Полдороги он заставлял себя думать только о девушке с улицы Пастера, то и дело повторяя шепотом:
— Надо с нею поговорить… Я с ней поговорю… Я с ней поговорю.
Он не мог ни на чем сосредоточиться. Перед ним проносились различные образы: то он вспоминал мать, то видел дом, сад, сарай и чердак. Чем меньше оставалось до города, тем упорнее приходилось мальчику бороться против нелепого желания заплакать, горло у него сжималось. Теперь у него перед глазами неотвязно стояла гримасничающая физиономия господина Петьо.
Вернулся он в восемь вечера. Морис ожидал его.
— Пойдем потренируемся, хозяева возвратятся не раньше полуночи. А мы чем хуже?!
Жюльен тяжело опустился на кровать.
— Что с тобой? — удивился Морис. — Что-нибудь не ладится?
— Да нет, все в порядке.
Морис рассмеялся.
— Пустяки, — сказал он. — Малость хандришь. Мне это тоже знакомо: когда впервые после долгого перерыва побываешь дома, потом как-то не по себе. Ну, а там перестаешь об этом и думать. Приезжаешь, уезжаешь, иногда даже с удовольствием возвращаешься сюда.
Жюльен поглядел на товарища. Он с трудом сдерживал слезы. Морис подошел и присел на кровать рядом с ним. Некоторое время оба молчали, потом Морис предложил:
— Если хочешь, посидим здесь вдвоем, потолкуем. Только, по-моему, тебе лучше пойти потренироваться. Бокс разгонит тоску.
— Ничего это не даст.
— Оно конечно, но, только когда ты там очутишься, дело пойдет лучше. Знаешь, когда тебя лупят кулаками по физиономии, то думаешь лишь о том, как дать сдачи, и это самый верный способ избавиться от мрачных мыслей.
Жюльен снял выходной костюм Мориса, натянул на себя рабочую одежду, и они вышли.
В доме на улице Арен боксеры-любители уже дубасили друг друга. Один только Доменк, устроившись в уголке, за нагроможденными одна на другую кроватями, что-то читал. Жюльен подошел к нему, и они перекинулись несколькими словами; потом Зеф позвал мальчика: