В доме Шиллинга
Шрифт:
И такъ у Люсили документовъ не могло быть… Теперь принялась искать Дебора; пришла Анхенъ изъ комнаты больного, и мадемуазель Биркнеръ, принесшая дтямъ тарелку плодовъ, заглянула, вытянувъ шею, въ салонъ и потомъ вошла туда, чтобы помогать искать. Осмотрли вс шкафы и ящики, отодвигали тихонько всю мебель отъ стнъ, a донна Мерседесъ сама обыскала маленькій кожаный чемоданъ, всегда находившійся у нея по близости и стоявшій подъ письменнымъ столомъ, – все было напрасно! Мадемуазель Биркнеръ робко спросила, что это была за шкатулка, и Дебора увряла ее, что она была серебряная „въ палецъ толщиной“ и что можно поздравить негодяя, похитившаго ее.
– Въ ней были семейные документы, которые невозможно замнить, – рзко прервала Мерседесъ потокъ ея краснорчія.
При этихъ словахъ по мрачному лицу Анхенъ скользнула горькая улыбка.
– Мыши стащили бумаги, – сказала
– Мыши въ дом Шиллинга имютъ также уши, чтобы подслушивать чужія тайны.
Дебора искоса со страхомъ посмотрла на нее, а мадемуазель Биркнеръ за ея спиной длала знаки: она многозначительно и съ выраженіемъ состраданія провела рукой по лбу, чтобы показать, что молодая двушка подвержена маніи. Впрочемъ добродушная толстая экономка была безутшна, что въ дом Шиллинга у гостей могло что-нибудь „пропасть“. Она поспшила сообщить эту непріятную новость въ людской. И досталось же ей, – въ кухн поднялась настоящая буря.
– Такъ! Часъ отъ часу не легче! – бушевалъ камердинеръ Робертъ. – Мы обокрали бдныхъ прізжихъ, этихъ, да будетъ вамъ извстно, комедіантовъ! Да, комедіантовъ! Разв я вамъ не говорилъ всегда, что блестящіе каменья и другія разставленныя въ спальн вещи театральный хламъ? A черныя рожи! Боже мой! Еслибы я могъ ихъ хоть разъ окунуть въ тазъ съ водой и вымыть, какъ слдуетъ! Пусть меня сейчасъ повсятъ, еслибы изъ нихъ не вышли отличныя блыя хари.
Онъ энергично махнулъ рукой въ воздух, точно счищалъ что со стола.
– Пора бы имъ убираться отсюда. Срамъ для дома Шиллинга, что въ немъ живутъ такіе люди.
И вс горячо съ нимъ соглашались, между тмъ какъ экономка, сильно раздосадованная, молча ушла въ свою комнату, – она знала все лучше ихъ, но должна была молчать, – баронъ Шиллингъ строго приказалъ ей хранить тайну.
Тмъ временемъ донна Мерседесъ съ мучительнымъ безпокойствомъ обыскивала комнату за комнатой. Наканун того дня какъ заболлъ Іозе шкатулка съ документами была у нея въ рукахъ. Она вынимала бумаги и показывала ихъ барону Шиллингъ такъ же, какъ и послднюю волю своего брата и его письмо къ матери, собственноручно имъ написанное. Письмо было запечатано, но она хорошо знала его содержаніе и почти слово въ слово сообщила его барону. Она помнила также, что онъ говорилъ о цнности шкатулки и долго любовался ея искусной работой. Потомъ они оба вмст тщательно сложили бумаги и положили ихъ на мсто и она при немъ же поставила довольно тяжелую шкатулку въ темный уголокъ нижней полки, онъ могъ это засвидтельствовать… Т часы ясно возстали у ней передъ глазами, она помнила, какъ Люсиль со своей ребяческой боязнью привидній убжала среди благо дня и оставила ее въ салон одну съ барономъ Шиллингъ, – мыши царапались за стной, – мыши, казалось, играли важную роль въ дом Шиллинга. Она остановилась среди салона.
– Видали ли вы когда нибудь, чтобы мыши бгали здсь въ комнат? – спросила она съ отвращеніемъ у Анхенъ, стоявшей въ отворенныхъ дверяхъ комнаты больного.
– Я слышу только, какъ здсь трещитъ, и вижу, какъ отъ стны летитъ пыль, – возразила двушка, покраснвъ и едва переводя духъ отъ волненія, и, протянувъ руку, она указала на деревянную рзьбу, которая какъ кружевомъ покрывала стну за зеленой кушеткой.
– Это можетъ происходить отъ малйшаго сотрясенія въ дом, – дерево очень ужъ старо, – сказала донна Мерседесъ, пожимая плечами. Краска исчезла съ лица двушки, она, видимо разочарованная, опустила голову на грудь и вышла изъ комнаты.
Когда солнце зашло и стало свже, донну Мерседесъ потянуло на воздухъ, въ садъ. Ей казалось, что только тамъ она можетъ вздохнуть съ облегченіемъ отъ всхъ тревогъ и волненій, обрушившихся на нее. Дома, бывало, въ такія тяжелыя минуты, она бросалась на лошадь и, какъ бы приросши къ ней, неслась во весь опоръ по степямъ и ущельямъ, мимо обрывовъ, съ которыхъ бурнымъ потокомъ катилась вода; и ей легче дышалось, небо и земля длались свтле отъ избытка ея собственныхъ юношескихъ силъ… Здсь же дома и стны замыкали небольшой зеленый уголокъ – нечего было и думать о безграничной шири – но съ сосднихъ горъ сюда доносился смолистый запахъ ели, слышалось журчанье маленькаго ручейка, надъ большими лужайками и вершинами липъ носилось дыханіе свободной природы, чего не было въ переднемъ саду, который молодая женщина, какъ плнница, видла изъ окна и куда черезъ ршетку заглядывали любопытные взоры прохожихъ.
Садовникъ поднялъ рамы въ зимнемъ саду и двери въ него были настежь отворены, чтобы дать туда доступъ мягкому вечернему воздуху. Фонтаны
Донна Мерседесъ вошла въ зимній садъ. Глоксинія лежала еще на краю бассейна, покачиваемая слегка колебавшейся водой, совершенно свжая и такая же яркая, какъ и ея сестры, питавшіяся землянымъ сокомъ… Баронъ Шиллингъ былъ правъ, – цвтокъ не былъ такъ чувствителенъ, какъ человкъ, – его совершенно измнилъ моментальный холодъ… Молодая женщина стиснула зубы и ея правая рука съ подавленнымъ гнвомъ сжалась въ кулакъ. Въ первый разъ въ жизни встртила она человка, который не хотлъ оставить безнаказанными рзкія неожиданныя перемны въ ея обращеніи. Этотъ нмецкій медвдь! У него въ душ нтъ ни малйшей искры той рыцарской покорности, которую оказываютъ прекраснымъ женщинамъ на ея родин. Она могла бы бить хлыстомъ тхъ элегантныхъ черноглазыхъ мужчинъ, посщавшихъ домъ ея отца, и они бы любезно цловали наказующую руку. Если-бъ она была искренна съ собой, она должна бы сознаться, что ей всегда была противна такая покорность. Въ послднее время, когда она была уже невстой, ею иногда овладвало отчаяніе, и она злобно, даже язвительно старалась вызвать „бднаго Вальмазеду“ на противорчіе, чтобы хотя разъ уступить ему, тщетно!… Но между тмъ легкимъ желаемымъ пораженіемъ и этимъ страшнымъ униженіемъ была большая разница. До самой смерти не забудетъ она, что посл тяжелой внутренней борьбы она искала примиренія, и ее оттолкнули… Его безобразная голова, да онъ былъ положительно безобразенъ со своимъ угловатымъ лбомъ, большимъ носомъ и габсбургской нижней губой, – онъ внушилъ ей безотчетный страхъ еще въ ту минуту, когда появился въ сняхъ, чтобы привтствовать прибывшихъ, и ей показалось, что на нее надвигалась какая-то сверхъестественная сила, отъ которой она не можетъ уклониться. Съ тхъ поръ она испытывала постоянно какое-то непонятное чувство, какъ будто-бы она всегда должна была быть готовой къ борьб. Это отравило ей воздухъ Германіи и съ первыхъ же минутъ заставило сомнваться въ своихъ силахъ для выполненія возложеннаго на нее порученія.
Въ мастерской царствовала мертвая тишина. Донна Мерседесъ наблюдала чрезъ стеклянную стну, оставшуюся кое-гд незакрытой бархатнымъ занавсомъ, какъ тамъ наступалъ вечерній мракъ.
На галлере и въ углу, гд была витая лстница, было уже совсмъ темно; кое-гд еще мерцалъ слабый свтъ на какомъ нибудь металлическомъ сосуд или на стеклянной посуд, разставленной на полкахъ; и молодой женщин казалось, что изъ таинственнаго мрака должна появиться древняя германская хозяйка въ длинной одежд, подобранной за поясъ, и спуститься съ лстницы, чтобы подать живописцу на серебряномъ поднос его вечерній напитокъ… Этого, конечно, никогда не длала самовольная хозяйка шиллингова дома, она ненавидла призваніе своего мужа… Приходила ли она когда нибудь сюда? Конечно нтъ! Разв она могла бы посл того упорствовать въ своемъ отвращеніи къ искусству?
Тамъ въ полумрак, какъ живая, выступала сдая гугенотка. Неизъяснимый страхъ предстоящихъ имъ черезъ нсколько мгновеній ужасовъ выражался на лицахъ всхъ загнанныхъ преслдователями въ этотъ уголокъ сада; можно было сказать, что сердце этой бдной матери готово разорваться отъ мучительнаго страха, но благородное чело ея сіяло, какъ будто бы на немъ отражался какой-то таинственный блескъ – блескъ мученическаго внца… Совсмъ иначе выглядла служанка у ея ногъ; она, чтобы вырваться на свободу, обломала почти вс ногти о запертую дверь! Сильная здоровая женщина съ дикимъ отчаяніемъ цплялась за жизнь, лихорадочно блестящіе глаза, крикъ ужаса на открытыхъ губахъ, напряженные мускулы ея цвтущаго тла были олицетвореніемъ протеста противъ смерти.
Донна Мерседесъ быстро отвернулась и поспшила въ садъ, – пульсъ ея бился такъ лихорадочно, какъ будто предательскій свтъ факеловъ, предвстникъ смерти, падалъ на ея собственную голову. Какой могучій потокъ мыслей волновался за угловатымъ лбомъ его „безобразной головы“. Онъ покорялъ самыя ожесточенныя человческія души и заставлялъ ихъ трепетать предъ силой своего генія.
25.
Подъ зеленой кровлей платановъ почти совсмъ стемнло, а донна Мерседесъ все еще ходила тамъ взадъ и впередъ. Рзкій контрастъ съ сильной бурей въ ея душ представляла торжественная вечерняя тишина, царившая въ саду; не слышно было даже легкаго шелеста въ вершинахъ деревьевъ и въ кустахъ ни одна птица не шевелилась; даже утки, цлый день шумвшія на пруду, молчали, ихъ давно уже загнали въ сарай… Но съ пруда доносились какіе-то звуки, похожіе на шумъ, производимый падающими въ воду камнями.