В доме Шиллинга
Шрифт:
– Къ чему говорить о причинахъ, которыя уничтожаются докторскимъ предписаніемъ! – сказала она, пожимая плечами и разсматривая ногти на своей правой рук.
Онъ улыбнулся съ горькой ироніей при этомъ вторичномъ уклончивомъ отвт.
– Да, это предписаніе опредлило, чтобы ни въ комнат, ни въ уход не было никакихъ перемнъ, – повторилъ онъ медленно и съ удареніемъ, и взглядъ его пытливо остановился на ея лиц, которое она вдругъ повернула къ нему.
– Объ этомъ я еще поговорю съ докторомъ, – сказала она быстро, – или, что еще лучше, мы, ухаживающіе, должны условиться между собой о перемнахъ… Въ дни страха и горя я была черезчуръ эгоистична и принимала предлагаемыя мн жертвы – теперь это должно кончиться. Я не могу допустить, – легкая краска быстро залила все ея лицо, –
– Значитъ, капризы, какъ я справедливо и предположилъ, – холодно прервалъ онъ ее.
Она выпрямилась. Онъ коснулся больного мста въ ея душ, мста, гд тихо дремало раскаяніе, готовое пробудиться при каждомъ звук. Да, нкогда, во время прекрасныхъ дней счастливой безоблачной жизни она была капризна и своенравна! Вс эти покойники, портреты которыхъ наполняли оконную нишу, боготворили и баловали ее, и она въ минуты дурного расположенія духа заставляла ихъ порядкомъ страдать.
– Опасность миновала, и злые духи снова возвратили свою власть, – продолжалъ онъ. – Вы хотите меня заставить страдать, какъ вы привыкли это длать съ бдными душами окружавшихъ васъ. Но вы не должны забывать, что имете здсь дло съ неповоротливымъ нмцемъ – мы не привыкли къ капризамъ пикантныхъ воздушныхъ созданій и стараемся узнать причины… А потому я позволю себ еще разъ спросить: „за что меня изгоняютъ?”
Она ясно видла, что онъ не имлъ ни малйшаго подозрнія о побудительныхъ причинахъ къ тому. Онъ чувствовалъ себя чистымъ въ своихъ намреніяхъ, и ему въ голову не могло придти, что его пребываніе въ комнат больного будетъ перетолковано въ дурную сторону. Онъ все приписывалъ ея капризамъ, и эта несправедливость раздражала ее, однако ея необузданная гордость, всегда ожесточавшая ее въ подобныхъ случаяхъ, не допустила ее оправдываться и теперь. Злая высокомрная черта, характеризовавшая даму въ фiолетовомъ бархатномъ плать, появилась такой же непріятной и отталкивающей вокругъ рта дочери.
– Я только что сказала, что мн непріятно принимать дальнйшія жетрвы, – возразила она монотоннымъ холоднымъ голосомъ, не глядя на него.
Онъ порывисто отошелъ отъ стола.
– Я могъ бы вамъ возразить, что Феликсъ поручилъ своего ребенка столько же моимъ какъ и вашимъ попеченіямъ, а тамъ гд есть обязанность, не можетъ быть рчи о жертвахъ, – мы оба только исполняемъ данное слово, – сказалъ онъ, посмотрвъ на нее черезъ плечо. – Потому я до сихъ поръ смотрлъ на эту комнату, – онъ указалъ на комнату больного, – какъ на нейтральную почву, на которой мы дйствовали единодушно, и еслибы я опасался, что мое удаленіе принесетъ Іозе малйшій вредъ, я бы ни на шагъ не сдвинулся съ своего мста, будьте въ этомъ уврены! Но я знаю, что ребенка хорошо охраняютъ, и потому ухожу!
– Вы уходите въ гнв, – сказала она поблднвшими губами, но стояла на томъ же мст, точно ея стройная фигура превратилась въ мраморъ, – она не сдлала никакого движенія, чтобы удержать его, и голосъ ея звучалъ настойчиво и раздраженно.
– Да, я сердитъ, но больше на себя за свою доврчивость, которая поставила меня въ унизительное положеніе… Я уже слыхалъ изъ вашихъ устъ злыя слова, вы наградили меня презрніемъ, не имя ни малйшаго понятія объ истинномъ положеніи дла.
Она вспомнила о своемъ безпощадномъ замчаніи въ мастерской и, отвернувшись отъ него, начала передвигать и переставлять разныя бездлушки на письменномъ стол.
– Ваше убійственное сужденіе о несчастныхъ неграхъ, возмутившее меня недавно до глубины души, до сихъ поръ еще звучитъ въ моихъ ушахъ, – продолжалъ онъ непреклонно, но я измнилъ свое мнніе о васъ, когда я увидлъ ваше великодушіе и самоотверженіе въ отношеніи къ жен вашего брата, вашу нжность и безграничную любовь къ его дтямъ. Въ вашей душ борятся дв силы: великодушная благородная натура и вредные результаты воспитанія. Подъ вліяніемъ послднихъ обнаруживающихся въ измнчивости вашего настроенія, вы и меня заставляете страдать, но въ другой разъ этого не случится, – у меня нтъ наклонности къ рабскому подчиненію.
Онъ поклонился и пошелъ въ комнату больного. Тамъ онъ подошелъ къ постели, – Дебора удалилась изъ комнаты еще при вход доктора, –
Донна Мерседесъ прислушивалась къ его удалявшимся шагамъ, какъ будто хотла хорошенько запомнить этотъ звукъ, такъ какъ она никогда больше не услышитъ его въ этихъ комнатахъ. Она сейчасъ выслушала такія слова, какія никогда не касались избалованнаго, привыкшаго къ лести слуха всми воспваемой испанской красавицы… А между тмъ она была виновата только въ томъ, что не сдержала своего справедливаго гнва и раздражительности, – но разв она когда-нибудь считала за нужное быть съ мужчинами любезне, чмъ она была теперь?…
Ея женихъ, набобъ Южной Каролины, самый высокомрный и надменный изъ всхъ плантаторовъ, въ дйствительности былъ ея рабомъ, – когда она ему улыбалась, для него свтило солнце, когда она сердилась, для него наступала мрачная ночь.
Она поспшно удалилась изъ оконной ниши и, опустившись на колни передъ кроваткой Іозе, спрятала пылавшее лицо въ свжихъ простыняхъ.
22.
Прошло нсколько дней. Выздоровленіе маленькаго Іозе медленно, едва замтно подвигалось впередъ, онъ лежалъ въ подушкахъ слабый и безсильный и попрежнему надо было избгать всякаго шума и сильнаго свта, такъ велика была слабость ребенка. Поэтому около комнаты больного все еще ходили на цыпочкахъ, въ переднемъ саду не зажигали газа и передъ домомъ съ колоннами настлали новой соломы.
Донна Мерседесъ боле же не видала хозяина дома.
Тотчасъ посл его ухода вечеромъ явилась на его мсто Анхенъ, чтобы помогать ей ухаживать за больнымъ, и была принята безъ возраженія.
Молчаливая, тихо двигавшаяся двушка, какъ нельзя лучше годилась для этого. Ея молодое, необычайно мрачное лицо точно просвтлло съ тхъ поръ, какъ она переступила порогъ большого салона, чтобы оставаться тамъ день и ночь. Іозе полюбилъ ее, да и донна Мерседесъ привыкла къ двушк, которая говорила только тогда, когда ее спрашивали и никогда не смотрла на нее пытливо и пристально. Совершенно отдавшись своей обязанности, она, казалось, никогда не нуждалась въ отдых и никогда не высказывала потребности освжиться, подышать свжимъ воздухомъ… Она была только въ высшей степени чувствительна къ каждому, даже самому незначительному, шуму, раздавшемуся въ глубокой строго соблюдаемой тишин нижняго этажа. Тогда казалось, что вся душа двушки сосредоточивалась въ слух, такъ напряженно и неподвижно прислушивалась она, иногда по нсколько минутъ… иногда она вдругъ, какъ вкопаная, останавливалась среди большого салона, – затаивъ дыханіе, склонившись впередъ всмъ корпусомъ, устремивъ пылающій взглядъ на стну, возл которой стояла софа съ зелеными подушками, эта всегда молчаливая, умющая владть собой двушка стояла тогда, какъ подстерегающая кошка, которая слышитъ мышь и готовится кинуться на ничего не подозрвающую жертву, какъ только исчезнетъ раздляющая ихъ преграда.
Люсиль, которая однажды застала двушку въ такомъ положеніи, утверждала, что она сумасшедшая, и старалась избгать ее. Маленькая женщина и безъ того теперь рдко приходила въ нижній этажъ – ей было досадно, что такъ долго соблюдаютъ „разныя церемоніи“; у мальчика ничего больше не болитъ, а кругомъ него все еще ходятъ на цыпочкахъ и говорятъ шопотомъ; а когда она давала бдному полуголодному мальчику какое-нибудь лакомство, ее бранили, какъ будто бы она хотла его отравить.
О томъ, что произошло между донной Мерседесъ и хозяиномъ дома она и не подозрвала. Она находила вполн понятнымъ, что онъ вернулся въ свою мастерскую и углубился въ свое дло, чтобы наверстать потерянное въ послднія недли время, и ее сердило только то, что у него ни для чего другого не было ни глазъ, ни ушей. Онъ стоитъ, точно вкопаный, передъ своимъ мольбертомъ, говорила она, и взглядъ брошенный имъ на нее, когда она одинъ разъ забралась въ зимній садъ, чтобы заглянуть оттуда черезъ стеклянную дверь въ мастерскую, былъ далеко не любезенъ.