В году тринадцать месяцев

Пашнев Эдуард Иванович

Ирина стояла у окна в коридоре на четвертом этаже и смотрела сверху на институтский двор и дальше на улицу. Неясные огни вечерней улицы тускло дробились, расплывались на запотевших, испещренных накрапами и потеками стеклах. В окно почти ничего нельзя было разглядеть на неосвещенном дворе, кроме деревьев и оштукатуренного высокого пьедестала в центре клумбы. Этот пьедестал соорудили еще в прошлом году под памятник А. С. Макаренко, но статую так до сих пор почему-то и не привезли.

Ирина уперлась локтями в широкий подоконник,

прижалась коленками к теплым деревянным решеткам, загораживающим батареи центрального отопления. Тепло, исходящее от батареи и от нагретого дерева, источающего запах сосны, обволакивало, завораживало, не отпускало на улицу, где моросил дождь. Было только очень скучно в длинном пустом коридоре.

Игорь стоял сзади, чуткий, тактичный, наморщив лоб и старательно приглаживая волосы, объяснял, почему задержался в аудитории. Но Ирина на все его объяснения отвечала:

— Ты меня не ждал.

— Меня задержал профессор.

— Ты меня не ждал.

— Перестань капризничать.

— Не ждал. И я здесь стою не из-за тебя, а просто потому, что мне нравится.

— Зачем ты это говоришь? Ты же знаешь, что я всегда жду тебя с упорством памятника.

Но Ирине нравилось капризничать. Она смотрела в окно и, повиснув локотками на подоконнике, раскачивалась.

— Ты мне не веришь? Хорошо, — сказал он. Повернулся и, не торопясь, даже нарочито замедляя шаг, пошел к лестнице. Ирина с любопытством следила за ним. Но он ушел, и любопытство сменилось сначала удивлением, потом раздраженностью, потому что Ирина осталась одна. И вдруг она увидела его. Сначала мельком обратила внимание, что на неосвещенном институтском дворе появился силуэт, потом, приникнув к окну и загородившись руками от света в коридоре, разглядела, что в центре клумбы на высоком пьедестале стоит какой-то человек в пальто и шляпе. Игорь! Он стоял, подняв воротник, выпрямившись во весь рост, стараясь спрятать и руки, и плечи от дождя под шляпой.

Ирина расхохоталась.

Из дальней аудитории вышли две девицы в очках. Громко разговаривая о том, что обалдели от занятий в лаборатории, и о том, что на улице дождь, они миновали Ирину. Одна из девиц свернула к соседнему окну, влипла в стекло очками, сказала равнодушно:

— Не перестал, — и вдруг ее голос надломился от удивления. — Смотри, Макаренке памятник поставили.

Вторая девица влипла в окно рядом.

— Где?

— Вон.

С минуту длилось изумленное молчание. Девушки сами себе не верили.

— Да это какой-то парень, — неуверенно сказала вторая.

— Чего он будет там стоять в дождь, — возразила первая.

Игорь взмахнул рукой, поправил шляпу. Девицы засмеялись.

— Пошли скорей, посмотрим.

Они заторопились вниз.

Через некоторое время появились в аллее, медленно прошли мимо клумбы. Потом, видимо, одна из них что-то сказала, они оглянулись на Игоря, засмеялись, еще раз оглянулись и побежали на улицу к троллейбусной остановке.

Игорь не обратил на них никакого внимания.

То, что он делал сейчас, было необычно, оригинально, не похоже на поступки других ребят института да и вообще на всех других людей. Он стоит под дождем на пьедестале, он — памятник любви. Он, человек с сильной волей, поставил себя здесь во имя всех

Джульетт мира. Еще пятнадцать минут назад он был живым теплым человеком, но уже сейчас он превратился в камень: в гранит, в мрамор. Он будет стоять здесь, пока на придет Ирина и не прикоснется к нему, не оживит. Он будет стоять здесь под дождем, под градом, он будет стоять, даже если пойдет снег, до тех пор, пока Ирина не попросит его спуститься на землю.

Ирина ждала, когда ему надоест мокнуть, но он все стоял и стоял. Разозлившись, она достала из папки книжку «На балу удачи» — мемуары французской певицы. «В конце концов над ним каплет, а не надо мной», — подумала она. И ей действительно удалось вчитаться в книжку. Она забылась на полчаса, с удовольствием следя за тем, как уличная певичка мом Гассион становилась великой Эдит Пиаф.

Через полчаса, вспомнив, что она находится не в зале Шайо, а в институтском коридоре, Ирина посмотрела в окно и увидела, что Игорь по-прежнему стоит и мокнет. Читать ей расхотелось. Она мило подперла подбородок рукой и стала смотреть в окно на силуэт «памятника».

Фонарь на троллейбусной остановке горел ровно и тоскливо. Он освещал часть ограды, два дерева, черную клумбу.

Во всех углах двора таились серые тени. Фонарь не разгонял их, а лишь сообщал всему холодный блеск осени. Крупными капельками блестел пьедестал, блестела одежда Игоря, блестела темная зябкая листва деревьев. Ирина даже разглядела небольшую лужу около клумбы, в которой плавали, поблескивая, листья.

Ирина сдалась первая. Она вышла из подъезда под козырьком и, отвернув лицо от дождя, от клумбы, от Игоря, небрежно сказала:

— Ну, хватит… Я хочу домой.

Володька-Кант

Я заболел… Из-за трубы. Дядя Федя сказал мне, я сделал выводы и говорю Генке Морозову:

— Генка, ты в частном доме живешь, дай мне возможность заниматься.

Он, конечно, сказал, что не против помочь товарищу, но, дескать мать — отсталый в музыкальном отношении человек.

Я ему говорю:

— У вас сарай есть?

— Есть, даже погреб есть.

В погребе, если играть, ничего не слышно. Он помог мне оборудовать эстраду на бочках. Все довольны были. И я тоже. Между прочим, очень уютно получилось, когда мы доску на бочки положили. Я на эту доску сел, ноги свесил, самоучитель игры на трубе на колени положил и выдуваю разные мелодии. Выдую, а в перерывах опущу руку в бочку, достану солененький помидорчик — сжую. И дожевался на свою шею. Утром проснулся от неожиданного неудобства, смотрю, а у меня шея распухла. С этим небольшим неудобством я не захотел в поликлинику идти, пошел на работу. Думаю, железо буду резать, искры будут лететь: тепло, хорошо, согревающий компресс. А получилось, что к вечеру второе неудобство нажил, на вторую сторону распух. Раньше я мог шарфом три оборота с половиной вокруг шеи дать, а тут только три получилось. На пол-оборота увеличилась за одни неполные сутки. А что делать — вопрос?