В году тринадцать месяцев

Пашнев Эдуард Иванович

— Внимание!.. Минуточку, еще раз!.. Все!..

Но он ошибся: это было не все. Встав со стула, Ольга спрятала квитанцию в сумочку, спросила:

— Когда прийти?

Фотограф хотел грубовато ответить, что в квитанции все написано, но посмотрел на ее смущенно застегивающие сумочку руки, на круглое доброе лицо с робкими губами и пошутил:

— Сегодня вечером.

— Вечером? — удивилась Ольга. — Во сколько?

Фотограф решил: шутить так шутить.

— В девять часов… У кинотеатра «Победа».

Ольга опустила глаза и неожиданно сказала:

— Ладно.

—

Придете? — не поверил он.

— Приду.

Не подняв глаз, она пошла к выходу. Фотограф засуетился, побежал открывать дверь и, уже когда она была на улице, крикнул:

— В девять часов… У кинотеатра «Победа»… Я буду ждать.

Ему хотелось для верности еще что-нибудь добавить убедительное, но добавить вроде бы было нечего больше.

И она пришла. Жора Дорожкин, не очень популярный у женщин, не знал, какому чуду приписать такую неожиданную удачу. А Ольга сразу же спросила:

— Вы можете делать портреты?

Жора Дорожкин не без основания считался отличным фотографом, он самодовольно усмехнулся, стал перечислять по пальцам:

— Художественные, с цветным оформлением, для паспарту, с маленькой фотографии, с оригинала, какие угодно.

Он стал рассказывать, как в прошлом году с одним напарником ездил по деревням, делал бабкам портреты, и сколько они со своим другом на этом деле заработали. А Ольга шла рядом и думала об Иринке. Девочка начала говорить, и первое слово, которое она произнесла, было не мама, а папа. В этом Ольга сама виновата, все время твердила ей про папу, а ребенок что слышит, то и повторяет. «Нет, нельзя, чтоб у Иринки не было отца», — с отчаянием думала она. Мельком вспомнила свое детдомовское детство, два тоскливых прочерка в графе родители, и губы сами складывались в беззвучное слово «нельзя». У Иринки должен быть отец, живой или мертвый. И если не получилось, чтоб живой, пусть — мертвый. Сейчас такое время, что у многих отцы мертвые, погибли на фронте. Так пусть же и у Иринки отец погибнет на фронте.

В кинотеатре Жора обнял Ольгу за плечи, она не отстранилась, но, улучив минуту, жарко спросила:

— Сделаете мне портрет?

— Твой? — шепотом спросил он.

— Нет, один портрет.

Вместо ответа, показывая этим, что готов для нее на все, он крепко прижал ее к себе.

Через неделю, посмеиваясь, Жора принес на свидание свернутый в трубку «портрет» генерала Виноградова, портрет отца Иринки.

— На твою картину, — сказал он, — как просила: лицо дядьки моего, он уже покойник, а мундир живого генерала, я его в прошлом году фотографировал для газеты. Соединил так, что ни одна экспертиза не разыщет шва. Только зачем тебе все это, а?

— Надо… Спасибо, — сказала Ольга.

Так и появился на свете этот необычный портрет. Сначала он ей нравился, а потом, когда Иринка подросла, Ольга поняла, что Жора перестарался: слишком много орденов и медалей было на мундире и даже одна Золотая звезда. Ирина не уставала спрашивать, за что отец получил этот орден, за что эту медаль, а эту?.. Приходилось срочно выдумывать несуществующие подвиги. И когда про все ордена и медали и про Золотую звезду было рассказано с мельчайшими подробностями, перед впечатлительной

девочкой встал во весь рост необыкновенный человек. Подрастая, дочь требовала новые подробности и не только о войне, но и о мирных днях отца.

— Какой он был в такие часы? — спрашивала Ирина.

— Ну, какой, какой, — приходила в отчаяние Ольга, — я не знаю… Штатский, как чайник.

Это «штатский, как чайник», сказанное от растерянности, очень понравилось Ирине. Человек, созданный для мирной жизни, штатский, как чайник, совершал в небе такие подвиги. Это прибавляло к его образу очень важную человеческую черточку.

Год за годом все ярче разгорался ореол святости над портретом. И уже не Ольга, а сама Ирина возносила его все выше и выше на пьедестал славы, разжигая свое самолюбие в призрачных мертвых лучах.

…Ольга молчала почти двадцать лет. И вдруг, опершись на швабру, рассказала все Федору Петровичу, рассказала о том, о чем собиралась молчать всю жизнь. Он встал с дивана, отнял у нее швабру, бросил на пол, грубовато наклонил ее голову. Голова припала к его груди, и на руку Федору Петровичу, продубленную огнем литейки, упала слезинка. Сросшиеся у переносицы брови дернулись, и он сказал беспомощно:

— Ну, ну!

Крепко обняв друг друга, они стояли спиной к третьему собеседнику, к портрету. Чистое стекло над их головами зловеще поблескивало. Портрет все еще продолжал произносить свой двадцатилетний трагический монолог молчания.

Они проговорили до двенадцати ночи. Звонок прозвучал неожиданно. Ольга вздрогнула, отстранилась.

— Это Ирина, — сказала она.

Федор Петрович взял ее ласково за плечи и мягко, но требовательно повел в свою комнату. Плотно прикрывая дверь, объяснил:

— Тебя нету дома.

Ирина ворвалась веселая, нетерпеливая. Не нагибаясь, скинула одну туфлю, другую. Небрежно поинтересовалась:

— А где мама?

— На дежурстве.

— Она же сегодня выходная.

— Вызвали.

Под утро пошел дождь. Осень. В шесть часов дядя Федя уже проснулся. Рядом с ним лежала женщина. Дядя Федя хотел спустить ноги на пол, чтобы не потревожить Ольгу, но, повернувшись, увидел, что она приподнялась на локте и тревожно смотрит родными глазами.

— Ты не спишь? — спросил он.

— Давно.

— Я сейчас встану, а ты лежи.

— Я тоже рано встаю.

— Лежи.

Дядя Федя с грубоватой ласковостью накрыл ее одеялом до подбородка и придавил к кровати. Ольга высвободила одну руку, погладила пальцем его брови.

— Говорят, у кого сросшиеся брови, тот счастливый человек. Ну, какой же ты счастливый?

— Теперь буду счастливый.

— Ох, не знаю.

Дядя Федя пошел умываться.

Вернулся он с туфлями Ирины, показал Ольге.

— Надо отнести к сапожнику.

Ольга взяла туфлю, покрутила, согласилась:

— Да.

— Я отнесу.

— Что ты? Я сама, — запротестовала она.

Он сердито на нее посмотрел, он даже взмахнул рукой, чтобы объяснить, почему хочет сам отнести, но не сумел то, что чувствовал, высказать словами, и еще более сердитым голосом повторил: