В году тринадцать месяцев
Шрифт:
— Ладно, иди, я забыла.
Ольга Дмитриевна накрыла крышечкой чайник для заварки и сложила на коленях руки. Дядя Федя достал папиросы, но закуривать не торопился.
2
Ольга Дмитриевна тяжело поднялась, взяла из угла швабру.
— Пойду протру пол.
Дядя Федя двинулся за ней, положил ей сзади руку на плечо.
— Посиди, я протру.
И тут Ольга Дмитриевна поняла, что она не может больше молчать. Она не отдала швабру, тоскливо оперлась на нее и кивнула на портрет
Его история началась зимой сорок четвертого года. Оставив госпиталь, расположенный в Австрии, Ольга с маленьким ребенком возвращалась в Россию. Провожали ее хорошо. Главный врач госпиталя посоветовал и в мирное время не расставаться с белым халатом.
— Вы настоящая сестра, — сказал он, — настоящая сестра милосердия. Милосердия!..
Он любил повторять понравившееся слово. Подружка Ольги спряталась за спинами других сестер.
— От милосердия у нее и ребенок родился, — послышался оттуда ее насмешливый голос.
А когда подошло время садиться в машину, та же самая подружка, Нинка Синицына, обняла Ольгу и расплакалась.
— И чего это я, дура, реву? — вытирая слезы, спрашивала она. — Привыкла к тебе. Прямо к нему и поедешь?
— У меня кроме никого нет.
— А вдруг не примет?
— Что ты? Он же меня любит, — успокоила Ольга.
Нинка подержала сверток с ребенком, пока Ольга забиралась в кабину, передавая, заглянула в глаза Иринке, вкусно сосущей пустышку, сделала ей рожицу, по-детски картавя, сказала:
— Агуу! Путесествинница.
— Поехали, что ли? — неприветливо спросил шофер.
— Ага, пожалуйста, — сказала Ольга.
— Время-то сколько прошло, — все еще придерживая дверцу кабины, сомневалась Нинка.
— Год всего.
— Боюсь я за тебя, Ольга, уж больно ты и вправду милосердная какая-то.
Она захлопнула дверцу. Машина развернулась и выехала со двора.
Началась трудная, но радостная дорога в Россию.
Сойдя с поезда и оставив чемоданы в камере хранения, Ольга прямо с вокзала с ребенком пошла по адресу, написанному на конверте. Долго шла, город показался большим, это потом выяснилось, что он не такой уж большой. Да и шла-то, наверно, не той дорогой, которая ближе, а где-то в обход. А когда улицу нужную отыскала, вдруг застучало сердце: что-то случится, что-то случится. И случилось… Из ворот дома, к которому так долго шла, вывел он под руку другую женщину. Не сразу поняла Ольга, кто ему эта женщина, в первое мгновение, обожгла голову мысль, что прошел мимо, что не узнал. Крикнула, не помня себя:
— Петр!
Крикнула, а по сердцу — молнией — надежда на радость. Но радости не получилось. Он сразу подбежал, за плечо взял и молчит… Женщина тоже подбежала, со злобой посмотрела на Ольгу, на «сверток» и повисла на Петре.
— Ольга это, — виновато объяснил он.
— Не хочу знать никакой Ольги.
— Подожди, — попросил он.
— Не хочу. Я тебе законная жена, а не…
Неподалеку остановилась женщина с ведерком угля. К ней присоединился старик с палочкой, перешедший с той стороны улицы. Старший лейтенант замедлил шаг, остановился будто почитать газету, а на самом деле прислушивался к неожиданному уличному скандалу.
—
Он снова взял ее за плечи.
— Ольга!
Она сделала шаг назад, освобождаясь от его рук.
— Я ошиблась…
— Ольга…
— Мы с вами не знакомы. Я ошиблась, понимаете, я ошиблась.
Она заплакала.
Жена Петра обрадовалась.
— Да, да, гражданочка, вы ошиблись.
Петр потянулся к Ольге, но женщина опять повисла на нем.
— Что ты к ней пристал? Видишь, незнакомая она тебе. Ошиблась. Да идем же, люди собираются.
А Петр потерянно тянулся к Ольге и все пытался откинуть уголок одеяла у свертка и взглянуть хотя бы вполглаза на дочь. Так и не сумел. Женщина увела его.
Ольга вернулась на вокзал.
Но ехать ей было некуда. В темном углу, на заплеванной семечками лавке, она перепеленала Иринку, покормила грудью и решила идти в военкомат.
О большом горе не надо говорить, оно на лице написано. Ольга даже не плакала, ей и так поверили.
Военком поступил по-военному, вызвал дежурного и приказал высвободить на время в правом крыле маленькую комнатку. Дежурный попался расторопный, уважительный, даже достал где-то старую ржавую кровать, матрац и два серых одеяла. Но и этого ему показалось мало, к вечеру он притащил фикус в треснувшей плошке и портрет какого-то генерала. Объяснил смущенно:
— Плошку надо будет потом перевязать, а портрет я сюда повешу для красоты.
Ольга благодарно кивнула.
Когда военкомат опустел, она заснула, не раздеваясь, положив сверток поперек кровати и свернувшись калачиком рядом. Ночью Иринка разбудила ее, раскричалась, никак не хотела успокаиваться.
Ольга взяла дочь на руки, стала ходить по комнате, укачивать. На какое-то мгновение она забывалась, и ей начинало казаться, что она себя успокаивает, себя укачивает, баюкает свое горе.
— Не плачь, а-а-а! Не плачь, не плачь, будет у нас папа, — бу-у-у-дет. Лучше этого будет папа. Не плачь. Не старший лейтенант будет, генерал будет. Вот такой, — она подошла к портрету Баграмяна, — вот такой. Вот наш папа… Вот.
Ирина заснула, но Ольга еще долго ходила по комнате и укачивала, укачивала, вполголоса приговаривая, что будет папа, будет.
Этой песенкой Ольга баюкала себя, а привыкла к песенке Иринка.
Прожили они в военкомате больше месяца. А когда появились свои стены, Ольге стало недоставать портрета. Она пошла в книжный магазин, но там, как назло, Баграмяна не оказалось. А Иринка тоже лупила глазенками по голым стенам, словно разыскивала портрет «нашего папы».
И тогда судьба подсунула Ольге фотоателье. Ей нужно было сфотографироваться на паспорт. Она пришла днем, когда меньше народу. Народу, действительно, оказалось мало, а когда ушла старушка с внучкой, и вообще никого не осталось. Фотограф, юркий угреватый парень с потными руками, сам выписывал квитанции и сам фотографировал. Он усадил Ольгу против небольшого белого экрана и долго на нее смотрел, словно собирался съесть.
— Мне на паспорт, — сказала Ольга.
Он неохотно отошел к фотоаппарату, повозился, сказал: