В году тринадцать месяцев
Шрифт:
— Ты знаешь, где ты живешь?
Я, конечно, не люблю, когда у меня так спрашивают, говорю:
— Знаю. На улице Чайковского Петра Ильича, великого русского композитора.
А он:
— В общественном доме ты живешь.
Я думал, мы с ним лаяться начнем, а он вдруг остыл, замолчал и смотрит на меня и смотрит, как будто понимает чего во мне.
— Пустишь к себе в комнату или здесь разговаривать будем?
Я удивился, открыл пошире дверь.
— Пожалуйста, ковер постелен. У меня
Дяде Феде не понравилось, что я так веселюсь. Он отстранил меня, прошел в комнату, любопытствуя, спросил:
— Покажи.
— Чего?
— На чем играешь.
— На трубе… си бемоль.
Он взял трубу, повертел, заглянул внутрь.
— Си чего?
— Си бемоль.
— И на кой черт тебе нужна эта бандура?
— Повышаю… музыкальный уровень.
Постучал по ней пальцем, как будто арбуз выбирал, говорит:
— А не повышать не можешь?
Я пожал плечами:
— Вещь-то куплена.
Он похмурился, зачем-то отвернулся от меня, спрашивает:
— Про чай для балагурства завернул? Или всерьез?
— Так точно, — говорю, — всерьез.
— Ну, поставь.
За чаем он все время молчал, а я тоже не выскакивал. Когда ко мне по-хорошему, я душу из себя выну, на кусочки рафинадные поколю и в чай кину. Пей!
— Мешаешь нашей барышне заниматься. И другим тоже. Громко очень у тебя получается. Может, тебе закрыться в ванной? Табуреточку там поставить и сидеть упражняться.
— Не пойдет.
— Да какая тебе разница, где играть? Давай, ты сейчас закроешься в ванной, а я пойду на эту… как ее… на лестницу и послушаю. Может, не слышно будет?
Не хотел ему признаваться, но у меня само вырвалось:
— А может, я хочу, чтобы слышно было? Может, я на этой трубе о своем человеческом достоинстве дудю. Тогда как?
Он сразу перестал продвигать свое рацпредложение, стукнул меня по плечу.
— Дуди, парень!
Ирина Виноградова
1
На кухне Ирина застала идиллическую картину. Мать, сидя на маленькой круглой скамеечке, клейстером мазала полосы белой бумаги, разложенные на полу в несколько рядов, а сосед дядя Федя, занимавший третью комнату в квартире, брал намазанные ленты и заклеивал рамы.
— Приветик, — насмешливо сказала Ирина, — нашли сферу взаимного сотрудничества?
— Клеим вот, — подтвердил дядя Федя.
— Сейчас я, — сказала Ольга Дмитриевна, отодвигая банку с клейстером. — Очень хочешь есть?
— Ладно, подожду. Творите.
Она взяла из хлебницы сухарик и пошла, насмешливо
— Ира, на кухне будем ужинать или здесь?
Ольга Дмитриевна была уже в фартуке и почему-то со стаканом в руке.
— Мне все равно, — сказала Ирина.
— Тогда я накрою на кухне, — она постояла, добавила: — Я хочу пригласить поужинать с нами Федора Петровича.
— Пригласи, он забавный дядька.
Ольга Дмитриевна спрашивала и боялась, что Ирина скажет что-нибудь обидное. Но дочь сегодня была доброй. Ольга Дмитриевна радостно засуетилась.
— Ты заметила, мы и здесь окна обклеили. Теперь у тебя будет тепло.
Ирина не заметила. Она спрыгнула с дивана, подошла к окну, попробовала пальцем подсохшую бумагу, продавила в одном месте ногтем.
— Он и здесь тебе помогал?
— Да.
— С какой стати он старается?
— Ни с какой. Просто хороший, одинокий человек.
Ирина внимательным взглядом посмотрела на мать, безжалостно улыбнулась.
— Хороший — это хорошо. Одинокий — плохо.
Ольга Дмитриевна растерянно заморгала глазами.
— Почему ты так говоришь?
— Потому что ты тоже у меня одинокая.
— У меня есть ты.
— И он!
Ирина с жестокостью маленькой, злой девочки показала рукой за спину, где в простенке между двумя окнами висел портрет генерала. И держала так руку, пока Ольга Дмитриевна виновато не опустила глаза.
— И он. — согласилась она.
Ужин получился скучным.
Ольга Дмитриевна опрокинула солонку и расстроилась. Вместо того чтобы собрать соль, отвернулась и вытерла фартуком глаза.
— Что такое? — удивилась Ирина.
— Соль рассыпала.
— Ну и что?
— К ссоре.
— Да с кем тебе ссориться? Дядь Федь, посмотри на этого самого миролюбивого человека на свете, который боится ссор. Сама подумай, с кем?
— В больнице с кем-нибудь. Новый врач — мальчишка, придирается. Или с тобой, чего доброго.
Она неуверенно улыбнулась и стала помогать дяде Феде собирать соль в солонку.
— Еще чаю налить? — спросила у Ирины.
— Нет.
— А вам, Федор Петрович?
— Чай пить — не дрова рубить.
«Глубокая мысль», — хотела сказать Ирина, но сдержалась, промолчала. Выбрала грушу, какую помягче, и, как бы подводя черту под ужином, сказала:
— Напилась, наелась, пошла в кино.
— Ира!..
— Что еще?
— Когда вернешься?
— Мама… Мы же договорились, что этого вопроса ты мне никогда не будешь задавать.