В июне тридцать седьмого...
Шрифт:
— Очутиться бы сейчас в Москве! — воскликнул он. — Как ты думаешь, наше оружие...
— Из него уже стреляют, — перебила я, освобождаясь от его рук.
Никак я не могу победить в себе этих приступов обиды. Ведь понимаю: для него главное — революция, можно сказать, смысл жизни. И — хоть убейте! — всё равно ревную его к революции! Идиотка какая-то...
А Гриша ничего не заметил!
— Да! — возбуждённо, даже как-то лихорадочно сказал он. — Уже стреляют! Оля, ты осознаешь, что эта ночь — историческая?
— Осознаю, — подтвердила я, стараясь проникнуться этим чувством:
Гриша засмеялся, сказал торжественно, даже театрально:
— В эту ночь в Туле светит большая луна, обыватели спят и не ведают... — Он заглянул мне в глаза. — Твои тоже спят?
— Конечно! — ответила я, представив сонное царство в своём доме. — Давно спят и видят сны про свою блудную дочь. А может быть, не видят. — Порыв, который я не смогла сдержать, толкнул меня: я провела рукой по его щеке. — Ты замёрз... — Щека была холодной. — Пора. Твои тоже спят?
— Наверно! — Гриша засмеялся. — А дядя храпит. У него храп! Во всех комнатах слышно. — И тут он как-то странно огляделся по сторонам. — Постой! Почему мы здесь?
— Где здесь? — спросила я, и сердце моё яростно заколотилось в сладостном и страшном предчувствии неизбежного.
— Понимаешь, Оля... — Я чувствовала: он тоже ужасно волнуется. — Ведь у меня и второй дом есть. Мы оказались... Тут рядом штаб нашей красной гвардии. Бывший полицмейстер сбежал, бросил свои апартаменты. Вот мы и обосновались. Часто приходится поздно возвращаться... Каждый раз своих беспокоить... Вот я...
— Идём! — перебила я, взяв его за руку. И в лунном небе протрубили трубы. Трубы нашей судьбы. — Идём!.. — повторила я.
— Куда? — прошептал он.
— К тебе! — сказала я.
— Но, Оля... — Мне. почудилось, что Гриша хочет высвободить свою руку.
— Идём, идём! — Я уже сама вела его вперёд.
...Мы очутились возле тёмного кирпичного дома. У крыльца стоял солдат с винтовкой. Он молча козырнул Грише, едва покосившись на меня без всякого удивления.
Загремел ключ в скважине замка, дверь распахнулась, и тёплая темнота поглотила нас.
— Осторожно, тут четыре ступени. — Теперь он вёл меня. Коридор был застелен ковром, в нём утонули наши шаги. — Теперь сюда.
Открылась дверь. И мы оказались в большой комнате с тремя окнами, и как раз в среднем из них стояла светло-голубая луна, уже клонившаяся к земле.
— Сейчас... — Гриша выпустил мою руку. — Света, конечно, нет. Керосина тоже нет. И мы тут по ночам при свечах. В подвале навали целый ящик свечей.
Чиркнула спичка, и одна за другой на большом столе зажглись пять свечей в тяжёлых бронзовых подсвечниках.
Гриша задёрнул окна тяжёлыми бархатными портьерами. И осветилась комната. Вернее, сначала осветился стол, и он поразил меня: старинная посуда, простой деревенский кувшин, бумаги, стопки книг. Но главное — на середине стоял пулемёт «Максим», и его воронёное дуло с мушкой тускло сверкало в трепетном свете свечей.
— Как интересно! — вырвалось у меня.
И я стала всё рассматривать, осторожно ступая по паркету, будто боялась, что кто-то остановит меня. Или прогонит.
Вокруг стола стояли кожаные кресла, просто огромные, у глухой стены — тоже
— А кто на этих портретах? — спросила я.
— Не знаю, — беспечно сказал Гриша. — Дворяне какие-нибудь. Оля, ты хочешь есть?
— Ужасно! — призналась я.
— Сейчас. — Гриша стал заглядывать в тарелки, две или три из них были закрыты газетой. Я заметила, что у него суетливые движения, и это обстоятельство как-то странно покоробило меня. — Товарищи что-нибудь оставили. Так! Картошка в мундире.
— Замечательно! — сказала я.
— Немного хлеба. Кусок жмыха. Ну, это... — Он хотел серый кусок с круглыми краями отодвинуть подальше, но я запротестовала:
— Оставь. Грызть жмых — одно наслаждение!
— Изволь. — Он заглянул в кувшин. — Вот это да! Молоко...
— У нас будет просто пир, — сказала я.
И тут увидела в дальнем углу рояль, подошла к нему, подняла крышку, тронула пальцем белую клавишу — вспорхнул к потолку, растаяв там, звук «ля».
— Можно? — спросила я.
— Ты играешь? — удивился Гриша.
— Дорогой мой! — Я села на круглый стул и, прокрутившись несколько раз вокруг оси, подняла стул до нужного мне уровня, подумав: «Дама, которая играла на этом рояле, была высокого роста. А может быть, это был высокий молодой человек, какой-нибудь юнкер... — Дорогой мой, ведь я почти буржуазная барышня. Класс фортепьяно — у мадам Венуа. Потом... Гимназию заканчиваю. Там, как тебе известно, многому учат. Бальным танцам, например. — Я проиграла первую фразу полонеза Шопена, спрыгнула со стула — играть расхотелось.
Я сделала три бальных «па» и оказалась у стола. Гриша молча наблюдал за мной. Непонятное нервное, взвинченное состояние овладело мной.
Я сначала машинально стала перебирать стопку книг. «Капитал» Маркса, том Плеханова. Библия.
— Интересно! — воскликнула я. — Библия! Кто же у вас читает Библию?
— Кауль, — сказал Гриша. — Саша у нас всё читает.
— Скажи, — прошептала я. — Ты знаешь десять заповедей Христа?
Он немного отстранился от меня, пожал плечами.
— Знал. — В голосе его было напряжение. — Сейчас забыл, наверно.
— Эх ты! — И я выпалила одним духом: — Аз есмь Господь Бог твой! Не сотвори себе кумира! Не приемли имени Господа твоего всуе, да благо ти будет и да долголетен будете на земле. Не убий!.. — И спазм сдавил мне горло.
Гриша пришёл на помощь — стал говорить быстро-быстро:
— Не прелюбы сотвори! Не укради! Не послушествуй на друга твоего свидетельства ложна! Не пожелай жены ближнего твоего...
Я подхватила, как в лихорадке: