В кварталах дальних и печальных

Рыжий Борис Борисович

Дорогому Александру. Из села

Бобрищево — размышления об

Весьма поэт, изрядный критик, картежник, дуэлянт, политик, тебе я отвечаю вновь: пожары вычурной Варшавы, низкопоклонной шляхты кровь — сперва СИМВ ОЛЫ НАШЕЙ СЛАВЫ, потом — убитая любовь, униженные генералы и оскверненные подвалы: где пили шляхтичи вино, там ссали русские капралы! Хотелось бы помягче, но, увы, не об любви кино. О славе! Горько и невкусно. Поручик мой, мне стало грустно, когда с обратной стороны мне вышло лицезреть искусство. Тем менее на мне вины, чем более подонков в штабе. Стреляться? Почему бы нет! Он прострелил

мой эполет, стреляя первым. Я внакладе. «Борис Борисыч, пистолет ваш будет, видимо, без пули…» — вечор мне ангелы шепнули. Вместо того чтоб поменять, я попросту не стал стрелять. Чтоб тупо не чихать от дыма. Мой друг, поэзия делима, как Польша. Жесткое кино. Но все, что мягкое, — говно. 1998

«За стеной — дребезжанье гитары…»

За стеной — дребезжанье гитары, льется песнь, подпевают певцу захмелевшие здорово пары — да и впрямь, ночь подходит к концу. Представляю себе идиота, оптимиста, любовника: так отчего же не спеть, коль охота? Вот и лупит по струнам дурак. Эта песня, он сам ее разве сочинил, разве слышал в кино, ибо я ничего безобразней этой песни не слыхивал. Но — за окном тополиные кроны шелестят, подпевают ему. Лает пес. Раскричались вороны. Воет ветер. И дальше, во тьму — всё поют, удлиняются лица. Побренчи же еще, побренчи. Дребезжат самосвалы. Убийцу повели на расстрел палачи. Убаюкана музыкой страшной, что ты хочешь увидеть во сне? Ты уснула, а в комнате нашей пустота отразилась в окне. Смерть на цыпочках ходит за мною, окровавленный бант теребя. И рыдает за страшной стеною тот, кому я оставлю тебя. 1998

«Мои друзья не верили в меня…»

«Мои друзья не верили в меня…» Сыны Пластполимера, Вторчермета, у каждого из них была статья. Я песни пел, не выставляя это как нечто. Океан бурлил, бурлил. Пришкандыбал татарин-участковый: так заруби себе. Я зарубил. Мне ведом, Боже, твой расклад херовый. На купоросных голубых снегах, закончившие ШРМ на тройки, они запнулись с медью в черепах, как первые солдаты перестройки. А я остался, жалкий Арион, на брег туманный вынесен волною. Пою, пою, да петь мне не резон. Шумит, шумит пучина подо мною. 1998

«Досадно, но сколько ни лгу…»

Досадно, но сколько ни лгу, пространство, где мы с тобой жили, учились любить и любили, никак сочинить не могу: детали, фрагменты, куски, сирень у чужого подъезда, ржавеющее неуместно железо у синей реки. Вдали похоронный оркестр (теперь почему-то их нету). А может быть, главное — это не время, не место, а жест, когда я к тебе наклонюсь, небольно сжимая ладони, на плохо прописанном фоне, моя неумелая грусть… 1998, 1999

1999

Качели

Был двор, а во дворе качели позвякивали и скрипели. С качелей прыгали в листву, что дворники собрать

успели. Качающиеся гурьбой взлетали сами над собой. Я помню запах листьев прелых и запах неба голубой. Последняя неделя лета. На нас глядят Алена, Света. Все прыгнули, а я не смог, что очень плохо для поэта. О, как досадно было, но все в памяти освещено каким-то жалостливым светом. Живи, другого не дано! 1999

«Много было всего, музыки было много…»

Много было всего, музыки было много, а в кинокассах билеты были почти всегда. В красном трамвае хулиган с недотрогой ехали в никуда. Музыки стало мало и пассажиров, ибо трамвай — в депо. Вот мы и вышли в осень из кинозала и зашагали по длинной аллее жизни. Оно про лето было кино, про счастье, не про беду. В последнем ряду пиво и сигарета. Я никогда не сяду в первом ряду. 1999

«Достаю из кармана упаковку дур-»

Достаю из кармана упаковку дур — мана, из стакана пью дым за Ро — мана, за своего дружбана, за ли — мона-жигана пью настойку из сна и тумана. Золотые картины: зеле — неют долины, синих гор голубеют вершины, свет с востока, восто — ка, от порога до Бога пролетает дорога полого. На поэзии русской появляется узкий очень точный узорец восточный, растворяется прежний — безнадежный, небрежный. Ах, моя твоя помнит, мой нежный! 1999

«Мне холодно, читатель, мне темно…»

Мне холодно, читатель, мне темно, но было бы темней и холодней, не будь тебя, ведь мы с тобой — одно, и знаю я — тебе ещё трудней, сложней, читатель, потому — прости, а я прощу неведомый упрёк, что листик этот не собрал в горсти, не разорвал, не выбросил, не сжёг. 1999

«По родительским польтам пройдясь…»

По родительским польтам пройдясь, нашкуляв на «Памир», и «Памир» «для отца» покупая в газетном киоске, я уже понимал, как затейлив и сказочен мир. И когда бы поэты могли нарождаться в Свердловске, я бы точно родился поэтом: завел бы тетрадь, стал бы книжки читать, а не грушу метелить в спортзале. Похоронные трубы не переставали играть — постоянно в квартале над кем-то рыдали, рыдали. Плыли дымы из труб, и летели кругом облака. Длинноногие школьницы в школу бежали по лужам. Описав бы все это, с «Памиром» в пальц ах на века в черной бронзе застыть над Свердловском, да на фиг я нужен. Ибо где те засранцы, чтоб походя салютовать, — к горсовету спиною, глазами ко мне и рассвету? Остается не думать, как тот генерал, а «Памир» надорвать да исчезнуть к чертям, раскурив на ветру сигарету. 1999

«Мы собрали все детали…»

Мы собрали все детали механизма: тук-тук-тук. Но печали, но печали не убавилось, мой друг. Преуспели, песню спели: та-ра-раи ла-ла-ла. А на деле, а на деле те же грустные дела. Так же недруги крепчают. Так же ангелы молчат. Так же други умирают, щеки Ирочки горчат. 1999