В места не столь отдаленные

Станюкович Константин Михайлович

— Ну, вот видите! — с живостью подхватил старик. — Видите, что мне всё известно. Так слушайте внимательно, что я вам скажу, молодой человек. Из Петербурга мне пишут, что этот господин не на хорошем счету… Понимаете? Из-за какого-нибудь простого письма долго ли до беды… Я вам по-дружески всё это, чтобы осталось между нами… Как бы за корреспонденции того… не досталось вам… Конечно, я ничего не имею против них, хоть вы меня и не гладите по головке, но там они производят нехорошее впечатление. Так я дружески пригласил вас и снова повторяю: будьте осторожны, молодой человек!

Старик,

внезапно сочинивший всю эту историю, не без торжествующего вида посмотрел на молодого человека, но был крайне удивлён, не заметив на его лице ни смущения, ни раскаяния. Его лицо улыбалось добродушнейшим образом, и он проговорил:

— Какие корреспонденции? Я никаких корреспонденций не писал, ваше превосходительство!

Василий Андреевич подмигнул глазом, будто говоря: «Ладно, рассказывай — меня, брат, не проведёшь!».

— Ей-богу же, не писал, ваше превосходительство!

— Да что вы меня всё титулуете… Мы здесь с вами частные люди, сидим вот и беседуем. Напрасно вы скрываете. Мне отлично известно, что вы писали… Ну и скажите прямо: писал… В этом ничего нет предосудительного… Пишите с богом… Я, если хотите, дам вам отличный материал…

— Даю вам честное слово, что не я! — проговорил, весь вспыхивая, Подушкин. Василий Андреевич опешил.

— Не вы?

— Не я.

— Так кто же?

— Ну, уж это не моё дело! — обидчиво возразил господин Подушкин.

— Да вы не сердитесь, голубчик… Ну не вы… Я верю… Меня ввели в заблуждение, но, быть может, вы частным образом писали редактору что-нибудь, а он составил корреспонденцию… Ведь я не против… Пусть пишет, но пусть пишет правду… Я первый поклонюсь ему за это в ноги; но писать пасквили… говорить, что будто на меня имеют влияние разные проходимцы…

— Ничего подобного я не писал…

— Верю… верю, и в доказательство попрошу вас об услуге. Сообщите редактору, что его самого вводят в заблуждение.

И Василий Андреевич стал рассказывать, кто и почему им здесь недоволен, пустился в откровенности, объяснял, как ему здесь трудно, и в конце концов заметил:

— Вот говорят, будто Сикорский имеет на меня влияние… Ведь говорят?

Господин Подушкин дипломатически молчал.

— Ну скажите правду… ведь говорят?

— Говорят…

— Так я вам скажу, молодой человек, что всё это вздор! — горячо начал старик. — Вздор-с. Пошлые сплетни и больше ничего… Я знал Сикорского раньше, ну и всё… Ну дал там ему местечко… Жаль человека… Хоть и замаран хвост у него, а всё-таки жаль… Но он у меня в струне ходит… Понимаете-с, — в струне! — строго заметил старик. — Всяк сверчок знай свой шесток… Я не позволю, чтобы там хоть и несчастный, но проворовавшийся барин смел даже и подумать о влиянии… И я уполномочиваю вас, если хотите, написать обо всём этом редактору… Для меня правда дороже всего…

Василий Андреевич долго ещё говорил на эту тему и, признаться-таки, с довольно лёгким сердцем поругивал господина Сикорского. В заключение беседы он выразил удовольствие, что имел случай ближе познакомиться с господином Подушкиным, просил заходить к нему запросто и обещал ему дать много любопытного материала, если бы он захотел

писать корреспонденции.

Господин Подушкин, несколько тронутый такою откровенностью, уклонялся, однако, от корреспонденции, но Василий Андреевич, прощаясь с ним, снова повторил:

— Непременно напишите… Доброе дело сделаете… Писать правду всегда можно, даже должно… И меня не щадите, если я того заслуживаю!.. — прибавил его превосходительство. — Но только чтобы была правда, и только одна правда… Ну, до свидания. Да смотрите, чтобы этот разговор был между нами…

«Кто же, однако, писал эту подлую корреспонденцию?» — недоумевал Василий Андреевич и, взглянув на часы, заметил, что уже двенадцать часов и пора завтракать.

Бойкой походкой вошёл он в столовую и, садясь за стол, проговорил:

— Ух… устал… Столько работы, столько работы… А этого Подушкина я распушил… будет помнить! — вдруг прибавил он, обращаясь к Марье Петровне, угрюмо сидевшей за самоваром. — Впрочем, оказывается, что это не он писал… Он только знаком с редактором.

— Так за что же ты распёк Подушкина, если это не он писал? — спросила придирчивая Марья Петровна.

— За что, за что!.. — смешался старик. — Вообще… Их необходимо подтянуть, ma cherie.

Марья Петровна пожала плечами и тяжко вздохнула, словно бы этим вздохом хотела пожаловаться, что у неё такой муж.

А Василий Андреевич занялся завтраком, шутил с детьми, бросал по временам тревожные взгляды на жену и, убедившись, что она сегодня окончательно не в духе, торопливо допил стакан чаю и пошёл в кабинет досиживать своё многотрудное служебное утро, проговорив на ходу:

— Ужасно много дел… ужасно много…

— Не забудь написать, о чём я просила! — подчеркнула Марья Петровна.

— Напишу… напишу… А знаешь, Невежин приехал…

— Ну так что ж?

— Ничего. Я велел ему прийти… Послать его к тебе?.. Ты ведь знавала его мать…

— Я и его знавала… Пожалуй, пришли! — кинула небрежно Марья Петровна. — Бедный молодой человек! — тихо прибавила она и снова вздохнула.

VIII

На новых местах

1

Во время дороги по этапу, в арестантской барже, при остановках в грязных клоповниках, Невежин до некоторой степени понял, что значит «ссыльный». Хоть по сравнению с другими арестантами он пользовался большими удобствами в качестве привилегированного, тем не менее это невольное путешествие произвело на него глубокое впечатление. Он сознавал себя приниженным, находящимся в полной зависимости от произвола ка кого-нибудь грубого офицера, и мысль, что он на многие лета, если не навсегда, обречён на подобную жизнь, по временам доводила его до отчаяния. Он, мечтавший о новой жизни, искренно желавший покончить с прошлым, спасовал перед первым испытанием и, преувеличивая в испуганном своём воображении ужасы ссылки, не раз плакал как ребёнок, лёжа в своей узкой койке на барже. Утешительные слова нескольких спутников, что «и в Сибири люди живут, и живут недурно», плохо действовали на него, и он приехал в Жиганск совсем павший духом.