В опале честный иудей
Шрифт:
Вторую «Квадратуру круга» я посчитала его завещанием мне. Привожу его полностью.
Квадратура круга - что в упряжке вьюга, что пахать без плуга, радость от испуга.
Круга квадратура - кол - клавиатура, два крыла для тура, из соломы шкура...
Глупо, и нелепо, и непостижимо... ну, а если надо и необходимо?
Ну, а если годам вовсе нет возврата, если гибель в круге без его квадрата:
круг петлей сожмется - нет сердцебиенья.
Квадратура круга - только в том спасенье.
Нам одно осталось: что бы ни случилось, биться, не сдаваться дьяволу на милость.
Как бы там ни туго, нам, моя подруга,
Круга квадратура - смастерить для тура два крыла, чтоб с кручи он взлетел за тучи.
Глупо и нелепо?
Но... необходимо.
Если это надо - значит, выполнимо!..
Туго? Трудно? Неодолимо?.. Но выполнимо, если нет выбора, если над всем довлеет необходимость. Я, каюсь, не поняла тогда этой просьбы-приказания. Правда, вспоминаю, удивилась про себя показавшемуся мне странным наступательному настрою поэта перед роковым концом. Но на такой позиции - готовым к смерти в бою - стоял тот, настоящий, неукротимый, упорный человек, которого я знала сорок лет. Мужественно глядя правде в глаза, оценивает положение. При этом, заметьте, нет и мысли о страхе, нет и намека на него.
А «круг петлей сжимался»... С одной стороны беспощадно, наотмашь наносили удары двуногие убийцы. С другой - не менее разрушительно, беспощадно действовал враг незримый - болезнь. Как-то раз я случайно обратила внимание на раскрытую рабочую тетрадь Александра Владимировича, задержалась на минутку, чтобы прочесть четыре коротенькие строчки:
Коль открыта рана и не заживает, поздно или рано рана убивает.
Это было первое стихотворение, которое он мне не прочел сразу, как оно было написано. Отметила это обстоятельство. Вместе со строчками пахнуло оно на меня ужасом. Холодом страха. Страхом от сознания, что он все знает. С хладнокровием исследователя раскладывает «по полочкам» свои чувства и мысли... И излагает их привычным способом, посылая людям.
Я возблагодарила Бога за то, что он внушил моему супругу «Бухенвальдский набат», когда прочла в его юбилейном - по поводу 70-летия - стихотворении: «Что ж, настрадался не напрасно, не зря, не попусту живу».
Последние месяцы жизни поэта. Новые, непривычные ноты послышались вдруг в его стихах. Он, интуитивно умевший держать в узде свои чувства, как будто чуть изменился. В поэзии объявилась грусть. Я не берусь объяснить, в чем и как это конкретно выражалось: те же слова, что и прежде, тот же вроде бы настрой. Но в словах, может быть по-иному расставленных, словно прослушивается едва уловимый, отдаленный, не вполне ясный звук слабости, уныния, спад уверенности, несокрушимости духа. Я и теперь не знаю, были ли те, последние стихи продиктованы подсознательным сопротивлением надвигающемуся недугу или выражением еще не до конца осознанного ощущения его приближения...
По причине мне и сейчас непонятной Александр Владимирович аккуратно - начисто - переписывал свои стихи той поры. Непривычно, странно было видеть такое, потому и запомнилось. А еще и потому, что пел он в те месяцы, повторюсь, прощальные песни.
В один из дней конца февраля 1986 г. я увидела его пишущим не на обычном «рабочем месте», а за столом в общей комнате. Первые стихи после традиционных новогодних. Он закончил их очень быстро и сразу же прочитал, как привык, мне. Хотел заранее насторожить меня? Скрытно пожаловался? Предупредил о чем-то, что грядет? Не знаю... Но то,
Нет, я сегодня не горю, скажу вернее: тихо тлею...
Не хнычу я и не хандрю, надежд напрасных не лелею.
Что есть - то есть:
и пресс годов, и тяжкий груз болезней мерзких, и сонмище моих врагов, тупых и беспощадно зверских.
Ох, и унылая пора!
Ползут никчемные недели...
И до чего ж мне доктора своей опекой надоели!
Ведь даже лучшим, все равно, уж вы мне на слово поверьте, волшебной силы не дано сильнее быть судьбы и смерти.
Тот ли это Ал. Соболев, заявлявший уверенно, с задором, с вызовом всем превратностям судьбы, что любо ему, когда «каждая строчка звучит как мятеж и каждое слово пронизано светом»? Он ли это, восклицавший: «Что жизнь без взятия вершин?!»...
Он заканчивает февральское стихотворение не строфой, как обычно, а строкой, одной, с предыдущими строками рифмой не связанной. Все, что хотел высказать поэт, - в содержании стихотворения, оно завершено. И напоследок он, словно один на один с собой, для себя, а не для других, без свидетелей, признается: «Какая мука тихо тлеть!..» Но это не смирение, не жалоба! Не расставаясь с Александром Владимировичем никогда, ни на минуту, беру на себя смелость лишний раз сказать, что при всей сложности и необыкновенном своеобразии его натуры я достаточно хорошо его изучила, чтобы заверить: «Какая мука тихо тлеть!» - скорее протест, жажда освободиться от отвратительного состояния, настойчивое желание обрести присущее ему ощущение бытия - бороться, сбросить путы, ни в какой форме не уступать злу, с любой бедой не играть в поддавки. Только так мог-должен был мыслить-действовать живший в нем поэт:
...пришел я в этот мир поэтом, поэтом из него уйду...
У меня сложилось впечатление, что в последних стихах поэт стал измерять продолжительность своей жизни, ее ценность способностью творить. Он будто бы опасался утраты поэтического дара раньше, чем оборвется дыхание. В марте 1986 г., за полгода до кончины родились у него такие строки:
Колеблются незримые весы, колеблются меж тем и этим светом.
И все-таки я дожил до весны, и все-таки остался я поэтом.
Хоть мысли, что и говорить, грустны, но я надеюсь песней встретить лето, пусть лебединой песней,
но такой,
которую доселе не слыхали,
что вольным ветром ворвалась бы в дали,
звучала призывающей строкой,
чтобы ее повсюду услыхали,
как гром пред освежающей грозой...
Поэт не на коленях перед «гильотиной» смерти. Он - в мечте, далекой от ухода из жизни, в мечте о песне, пусть и лебединой, но мощной, нужной людям. Я сознательно не упомянула в предыдущем - февральском стихотворении о заветном желании поэта:
...хотя б один высокий взлет, последний пусть, но настоящий...
–
чтобы напомнить лишний раз о его неугасающем стремлении слагать стихи. Надеюсь, понятно, что речь идет о творческом, поэтическом взлете. Но откуда «лебединая песня», последний взлет?..
Лучезарным весенним днем, в мае 1986 г., написал он стихотворение, которое я долгое время считала последним. В тот день радовалась тому, что все еще звучат в его, как всегда искренних, стихах - вера, свет, надежда. Стихи не подвергались авторской редакции... Я привожу их такими, какими они впервые и навсегда остались созданными: