В пору скошенных трав
Шрифт:
— Нестроевую-то потянет? — подхватил капитан.
— Не годен, — бросила она с раздражением — и Егору: — Одевайся.
Очень уж быстро все произошло. Егор не мог опомниться. Нет, нет! Надо упорней попросить. Капитан тоже ведь за нестроевую. Что ей стоит — напишет другую статью…
— Товарищ капитан, я по заявлению моему. Я могу сапером, знаю миномет. Хоть в ремонтную бригаду, хоть строить что надо… — Задохнулся, схватил воздух — и к врачихе: — Понимаете, доктор: просто я волнуюсь, а когда не волнуюсь — могу работать…
—
Он посмотрел на капитана, тот сочувственно кивнул, но тут же строго бросил:
— Одевайся, Пчелин!
Что за слова! Так просто решили… Как же теперь? Что ж остается? Малинин завтра едет. Попрощались до встречи в Берлине…
Шел по улице. Инвалид на углу еще продавал «дели»… Дребезжали трамваи. Ветер кидался снегом.
Малинин просил сохранить конспекты по химии…
Почему-то это мелькнуло. И тут Егор как-то совсем по-новому подумал об учебе, по-иному увидел себя и школу…
8
— Небо отоваривает землю снежной крупой.
Это Семенов о погоде сказал.
Чуть развиднелось. Ветер со снегом дерет щеки.
Вроде бы все пришли, и все ж не хватает кого-то… Егор подумал: «Малинина ждем». И каждый, наверное, так подумал. Но вслух не вспомнили, берегли про себя. Одиноко, сиротливо без него. Поежились под ветром, попрыгали, согреваясь, и неохотно потянулись к темным, забранным фанерой дверям метро.
Там внутри — синие лампы; лица в их свете странно и жутковато искажаются. Не привыкли к этому, хоть и могло бы за войну примелькаться.
Бегом спустились к кассам; на собранные деньги Старобрянский купил длинную ленту билетов, поднял над головой, и встречный ветерок протянул их желтой змейкой.
Контролерша перед эскалатором заворчала: некогда считать билеты и головы… Сзади — толпа. На работу спешат.
— В чем дело?
— Эй, контроль, поворачивайся!
Желчная тетка в солдатской ушанке и ватнике закричала на весь зал:
— Ишь, жеребцы, разыгрались! Гнать их на фронт! Дармоеды, бездельники!..
Инвалид на костылях тихонько укорял ее, подергивая за рукав:
— Ребятишки жа, мать, аль не видишь?
Голос ее резанул каждого. Обидно слышать такое — не дезертиры и от фронта никто не бежит.
Егор отвернулся — глядеть на нее не хотелось. Не только потому, что обидела всех. Где-то в глубине затлело даже нечто вроде жалости к ней. Такая озлобленность появляется от большой потери, но могла быть и просто от гаденького желания унизить незнакомых и, на ее взгляд, незаслуженно благополучных людей. И то, и другое было непростительно и жалко. Потери нынче у всех, и лить злобу из-за своей потери на других — не выход и не утешение. А желание унизить и вовсе отвратительно, жалко по скудости, по нищенству чувства. Это все подумалось, пока выскакивали на эскалатор.
— «Стойте
— Новобрянский, уберите трость с эскалатора!
— Это чей чемодан из крокодиловой кожи? Снять немедленно!
— Мой зонт! Верните зонт!
— В каких же учитесь, ребята? — с грустной добротой спрашивал инвалид. — В десятых? Ну-у-у, молодцы!
— «Молодцы», — не унималась желчная тетка, — Сам-то вон черный весь, изодранный. Их бы так — поглядели бы, что за молодцы!
— Ладно, мать, успеют еще, намаются, наломаются… Ох-хо-хо… Руки-ноги есть, а сил нет. Шаг шагнешь — два отдыхаешь… Пущай их побалуются, порезвятся ребятишки…
Как тепло здесь, просто по-летнему! Отогреться, оттаять, пальцами пошевелить без рукавиц…
Бегом к платформе через проем в бетонной стене, отгородившей эскалатор от зала станции, мимо деревянных откидных нар при выходе на перрон. Кто-то успел откинуть крюк, опустил полку, завалился под общий смех и захрапел с присвистом.
— Ребята, помните бомбежки? В бомбоубежища кошки первыми бежали… Сколько ж их было, кошек…
— Вспомнил! Кися, кис-кис!
— Мя-а-ау!
Поезд подошел. Нажали, плотным комом вмялись в вагон.
— А ну, штурманем! — весело кричит кто-то сзади. Огляделись в полутьме (на весь вагон пяток тусклых лампочек) — свои все затолклись. К Егору прижат молодой летчик, лейтенант в щегольской шинели. На глазах черные очки. Он слеп, но лицо розовощекое, юное.
— Штурманем еще, ребята! Впер-ред! — лейтенант подталкивает Егора плечом.
За летчиком едва поспевает девушка в пушистом платке. У нее скорбные глаза, она испуганно оглядывается.
— Маша, где ты? Ау! Такая штурмовка — ведомых растеряешь.
Девушка пробилась к нему, взяла под руку.
— Нашлась, нашлась, Маруся! Живем!
Женщины качают головами, вздыхают.
Но у Егора молодой летчик жалостливости не вызывает. Столько в нем веселого напора, столько силы внутренней, что страшное увечье как бы стирается. И веселость его не от отчаяния, видно — это всегдашняя природная его веселость. Рядом с ним удивительно светло и легко, и такое чувство, будто сам одолел что-то тяжелое, вышел победителем из схватки с судьбой — и теперь ничего уже не боишься.
Егор как мог растолкал соседей, чтоб девушке поудобней встать рядом с лейтенантом — единственное что успел сделать для него.
Вышли в тяжелый рассвет Сокольников. На трамвайной остановке толпа, простреленная снежными очередями. Ветер покрепчал, посырел — спасу нет на открытом месте.
В первый трамвай все не влезли. Отставшие приехали со вторым. Сбились в стайку, пошагали к воротам стройки. Руки вобраны в рукава, подняты истертые воротники, худые валенки и ботинки на ходу бьют продрогшую чечетку.