В пору скошенных трав
Шрифт:
Какие замечательные новости! Что за вечер нынче! Егор пригрелся в уголке дивана, смотрел на маму и наслаждался покоем, уютом, сладким, хоть и тревожным предчувствием перемен, ожидающих его…
Помыв посуду, мама принесла к свету шкатулочку из крымских ракушек и взялась за шинель — принялась заштопывать дырку от осколка. И в этом занятии ее, в тишине, в потрескивании фитилька тоже была отрада… Вспомнились довоенные безмятежные вечера. И тогда… не отрываясь от шитья, мама медленно поведала новость, услышав которую Егор вскочил с дивана.
—
— Алик? Да что ты! Приехал? Не верю…
— Верь не верь…
— И с е й ч а с он дома?
— Дома.
— Я пойду. Дай шинель. Дай, мама, хватит шить!
Мама шинель не отдала. Вздохнула, отвернулась от света.
— Сейчас нельзя.
— Как нельзя? Он же вернулся!
Она не сразу объяснила, все смотрела в стену, о чем-то думала о своем.
— Он страшно изранен, Егорушка… Он очень болен… Почти все время спит — мне так Наталья Петровна сказала… — Мама опять склонилась над шинелью. — Из госпиталя его отпустили, но дома он проболеет неизвестно сколько… В письмах успокаивал, а оказалось… В общем, он сильно ранен…
— Руки… За него кто-то писал… Руки целы?..
— Обе целы. С правой кистью что-то: писать не мог…
— А ноги?
— В ноги его не ранило даже. — Тут она вздохнула. — Но все равно очень плох… — Посмотрела на сына. — Его, оказывается, в живот ранило…
— А лицо?..
— Лицо хорошее. Ничего с лицом.
Егор сел.
Вопросы эти и ожидание ответов почти лишили его сил.
Но он тут же вскочил и опять решительно начал собираться… И все ж мама снова усадила его единственным доводом, что уже одиннадцатый час и Алика нельзя тревожить. Лучше завтра, с утра…
6
Он часто просыпался и, проснувшись, берег новость, не сразу ее вспоминал, а, вспомнив, давал ей охватить себя всего — и снова засыпал… И к утру разоспался до того, что не заметил, как мама ушла на работу.
Его разбудил дым — бабушка растапливала печурку.
Есть не хотелось. Первый раз за всю войну — не хотелось.
— Погоди. Рано ведь. Разбулгачишь людей…
Он не слушал бабушку и досадовал, что вчера уступил маме, не пошел…
Ему повезло — трамвай подгремел тотчас. На площадке — синяя лампочка. Если б не она — ничего не разглядеть: окна забиты фанерой и в вагоне темно даже днем. Кондукторша, похожая на мешок с картошкой, недоверчиво осмотрела гривенник.
— Докуда едешь?
…Трамвай едва тащился. Казалось, пешком скорей бы добежал… Егор глядел в дверную щель на темные дома… Узнавал каждое парадное, каждое дерево, каждый столб — столько раз повторялся этот путь до дома Алика и обратно в далекие довоенные годы…
— Перьвый Басманный! — крикнула кондукторша и зло поглядела на Егора, будто он собирался за гривенник ехать до Разгуляя.
Спрыгнул
Вот и ворота знакомые… Темнота в них… В узком дворе утро еще не начиналось.
Тропинка через сугробы пробита к последнему подъезду около глухой стены.
Визжит дверь, забранная ржавым кровельным железом вместо стекол. Темнота лестницы. Бесприютный звук шагов, отдающихся в ледяной пустоте.
Четвертый этаж. Эмалевый кружок с номером «81».
Егор не может взяться за головку звонка… Замер с поднятой рукой…
Открывает Наталья Петровна. Прижимает палец к губам и молча уводит в кухню.
— Алик только что спрашивал про тебя… Как видел… Сразу нельзя — он разволнуется… Я его подготовлю… Тогда позову. Подожди… Разденься пока…
Прокрался обратно в коридор. На вешалке шинель и шапка. Это А л и к а шинель и шапка… Трогает рукав, рассматривает погоны с узкой ефрейторской лычкой, поглаживает желтую нашивку — «тяжелое ранение»… Вот как… Алик уже не рядовой красноармеец… И не написал… От шинели пахнет больницей… Тяжелое ранение…
У них тепло… Совсем тепло. В кухне горит газовая плита… Егор очень оценил это обстоятельство и порадовался за друга…
Мутно засветилась щелка… медленно приоткрылась дверь… Наталья Петровна выглянула, поманила…
Алик лежал на кровати головой к двери, и Егор увидел прежде его стриженый затылок, бледный лоб и нос… И лишь подойдя вплотную, встретился с глазами.
Он трудно приподнялся, протянул левую руку (правая — комом под одеялом)…
Исхудал как… И лицо совсем серое… Это всё как не явь… Егор видел, но не верил до мгновенья, пока не встретились руки…
В прикосновенье только была правда.
Ладонь Алика непривычно тверда, хоть и слаба… На ней мозоли от оружия, от жизни фронтовой…
Голос не изменился, но странно его слышать — будто по телефону… Почему-то не совмещались голос и лицо…
— Погромче говори, — шепчет Наталья Петровна и помогает Алику лечь поудобней, поясняет: — После контузии… — Не поднимайся! Лежи спокойно! — просит его с испугом.
— Слышу, — бледно улыбается Алик, — не кричи так…
Поворачивает голову, смотрит на Егора…
Тот садится рядом и не знает, что сказать. Но нет неловкости от молчания. Они улыбаются, радуясь, что душевное согласие, которое было всегда, не нарушилось за тяжелое время, пока не виделись… Это главное.
Рассказывать о прожитом надо много и подробно, и сегодняшней встречи все равно не хватит, и поэтому можно не начинать разговора… Просто побыть вместе — и всё.
Егор краем глаза оглядел комнату, убедился, что все в ней по-старому. И вернулся в нее окончательно. Откинулся к спинке стула, протянул ноги под кровать… Почти уже забытый покой впервые за эти годы вернулся к нему. И он видел: то же у Алика. И безмолвное согласие их было блаженным.