В пору скошенных трав

Димчевский Николай Владимирович

Мама Лялина по-прежнему выглядела красавицей, и Егор очень ее стеснялся. Она завернула оставшиеся коржики, незаметно сунула в сумку и шепнула что-то дочери. Пока Егор возился с мешком, Ляля принесла две сахарных свеклины — и тоже в сумку. Мама подробно рассказала рецепт приготовления коржиков и заставила Егора повторить, и только после этого стали прощаться.

Ляля вызвалась его проводить до трамвая — так ближе, чем тащиться с мешком к метро.

Только за дверью парадного он почувствовал облегчение, тяжесть и дурное настроение начали отдаляться; Егор вдруг свободно и даже

пространно стал говорить, удивляясь собственной запоздалой находчивости.

Но поговорить не удалось. К его огорчению, подошел трамвай. Ляля в последний миг чмокнула его в щеку и помогла забросить мешок на площадку.

Они никогда не целовались, и этот первый ее поцелуй поразил. Егор опомнился, когда Ляля была далеко и сквозь щель в фанере окна виделись мелькавшие сугробы.

Даже не столько поцелуй поразил, сколько легкость, с какой Ляля чмокнула его в щеку.

12

…Неловко приподнялся на левой руке, сел, прислонившись к подушке. Первый раз сел сам по-настоящему. Утренний свет. Бледное, но уже не такое, как раньше, не серое лицо. И в улыбке не было мучительности, которая всегда угадывалась.

Стриженая голова ершится короткими волосами, на щеках светлая поросль.

— Алька, у тебя усы.

— Усы?

— Настоящие усы.

Алик провел по подбородку, потрогал усы, улыбнулся бездумно, рассеянно.

Какое славное сегодня утро.

— Слушай-ка, Егорий, может, побреемся?

В туалетном столике — отцовская бритва «Жиллет» и — на счастье — острое лезвие в конвертике, запрятанное под пачкой тупых.

Алик увидел, попросил подержать. Сам он бриться не мог, просто хотел посмотреть отцовскую вещицу. Медленно поворачивал в пальцах, вспоминал, наверное, как никель этот каждое утро посверкивал, бывало, у отцовской щеки. Отец умер в сорок втором от недоедания. Пожилой человек, его одолевали застарелые болезни, голод их подхлестнул… Егор знал — и сразу понял, почему Алик перестал улыбаться.

Наталья Петровна принесла бутылочку жидкого мыла, черного и вонючего; Егор капнул в мисочку, тоже отцовскую, и стал взбивать пену облезлым помазком. И подумалось: какая несправедливость — вещи живут, а хозяина их нет. Вещи должны уходить вместе с людьми.

Лезвие оказалось не очень острым. Алик постанывал от боли, и, пожалуй, сейчас это было даже кстати — отвлекало от печальных мыслей. Егора с непривычки прошибла испарина. Побрил одну щеку — а устал, будто пилил дрова. Наталья Петровна стояла рядом и помогала советами, от которых Егор совсем изнемогал. В конце концов она предложила сделать перерыв или совсем отложить бритье второй щеки до завтра…

— О-о-о, как дерет! — стонал Алик. — Брей, брей! Что ты, мама! Сегодня Сонечка придет, а я как идиот, побрит наполовину…

— Ах да, Сонечка!

Егор никогда этого имени не слышал.

— Какая Сонечка?

Пока он выщипывал клок на подбородке, Алик, стеная, объяснил, что это медсестра, ее прислал врач, знакомый Женьки.

Егору неприютно сделалось, неприкаянно. Опасения смутные, предчувствия, что-то похожее на ревность. Он был так привязан к

Алику, что даже возможность его отдаления пугала. Девушка могла стать причиной отдаления… В самом упоминании незнакомого имени крылась тревога.

Когда Наталья Петровна вышла, он недоверчиво спросил, давно ли бывает Сонечка и почему Алик сразу про нее не сказал.

Ответ показался подозрительным, подтверждающим опасения, хотя Алик только-то и сказал, что Сонечка была один раз.

Тут бритье бороды закончилось. Егор принялся взбивать мыло для усов.

Алик попросил зеркальце, повертел головой, сказал нерешительно:

— А усы… вроде ничего…

И верно, при выбритых щеках усы выглядели совсем иначе. Этакую бывалость придавали. Егор тотчас заметил и поддержал друга — и позавидовал: у самого только пушок пробивался…

Тут вошла Наталья Петровна.

— Усы? Да ты что, Алик!

Подошла ближе, посмотрела с разных сторон, покачала головой.

— Как знаешь. Будто и ничего… Папа тоже носил усы. — Погладила по ежику волос. — Подумать только — все был мальчик, мальчик… И уже усы…

Егор ножничками их поправил немножко снизу, отстранился на вытянутую руку, рассматривая, в уголках еще ущипнул по волоску.

Потом он ушел в кухню мыть бритву, а кисточку и чашечку не стал, чтоб мыло не пропало зря — пригодится на другой раз… И задребезжал звонок-вертушка.

13

Егор едва приоткрыл дверь, понял — Соня!

Свежесть и легкость, яркость губ и щеки румяные… Есть же еще такие девушки…

Тотчас сбросила пальто. Егор знал, что надо взять и повесить на вешалку, но прежде чем он об этом подумал, пальто уже висело, а Соня, не касаясь пола, пролетела в кухню, и уже коробка со шприцем на горелке, а руки под краном.

— Как наш больной?

Егор со своей медлительностью побаивается стремительности Сони. И в глубине — сожаление, что она, пожалуй, и не заметила его, и зависть, что говорит она про одного Алика…

— Уснул? Придется разбудить.

Соня решительно открывает дверь.

Алик поворачивает голову.

— В прошлый раз у вас не было усов, — деловито говорит Соня. — Повернитесь на левый бок. Так. Хорошо, все в порядке. Желаю скорого выздоровления. Усы вам очень идут.

Наталья Петровна стоит в изголовье.

— Сонечка, выпейте чаю.

Алик нервно поглаживает одеяло:

— Минуточку побудьте, Сонечка…

— Одну минуту и без чаю, — соглашается она и садится.

Нет, не садится — парит над стулом в воздухе — такая она легкая, быстрая.

— В каком полевом госпитале вы лежали?

— О, Сонечка, про это не хочется… Лучше скажите, вы смотрели «Джордж из Динки-джаза»?

— Разумеется. Ничего особенного. Джаз, правда, хорош.

— А где смотрели?

— В «Колизее» Кстати, там в фойе неплохой джаз. Играли миленький американский фокстрот «Горячие сосиски». Представляете, как союзнички называют фокстроты!

— Выпейте же чаю, — внесла чашку Наталья Петровна. — Нет, нет, не отказывайтесь, у нас чай особенный, на липовом цвете, специально летом собрала…