В пору скошенных трав
Шрифт:
Первую доску они с Малининым тут же отодрали, и она тоже плакала, но вслушиваться было уже некогда.
Пока Семенов и Панков оттаскивали доску в зал, Егор и Малинин отдыхали — слишком много ушло сил. Прежде чем приняться за вторую, Егор сказал Старобрянскому, чтоб выдирал гвозди и складывал в ящик.
Тот растерянно пожал плечами. Егор подумал, что он по обыкновению шутит, однако Старобрянский сконфуженно сидел на корточках и трогал гвоздь пальцем.
К нему подошел Семенов, стал выбивать гвоздь, закашлялся от поднявшейся пыли, оставил молоток и отошел к окну, пытаясь унять кашель.
Старобрянский
Директор грустно покачал головой, навалился на костыли:
— Я пойду, десятые, у меня урок.
По дороге остановился возле Семенова, едва унявшего кашель, что-то тихонько ему сказал. Семенов понурился в ответ, но тут же упрямо направился к лежавшей на полу доске.
— Так ты будешь меня слушать или нет! — уже грозно прогремел директор. — Помогай переносить доски, и больше ничего! Пылью не дыши, понял? Пчелин, тех, кто не умеет, научи, как драть гвозди.
Недовольно и расстроенно застучал костылями по паркету. У самой двери обернулся, морщины сложились в улыбку.
— В двенадцать будет завтрак, Малинин, принесешь.
Сразу — резь в желудке, сжавшемся как варежка в кулаке. И голова закружилась. Но ведь будет, б у д е т завтрак в полдень! А потом, в их смену, — второй завтрак! Руки уже не дрожат, и голова почти не кружится, и в желудке сосет вполне сносно — можно терпеть до завтрака.
Чем дальше работали, тем ловчей отдирали доски — и потому сберегали силы.
Семенов все-таки вытащил дюжину гвоздей и присел отдохнуть. Егор попробовал научить этой премудрости Старобрянского, но у того удар не получался. Просто смех — такой пустяк не выходил. А у самого всплывала в памяти хватка заводской работы, оказывалось, каждая мышца помнит все, что надо…
Они отдирали доску за доской. Время определяли по дребезжанью колокольчика, с которым уборщица тетя Маша проходила по этажам. И вот она заглянула в зал.
— Шабаш! Кончайте! Завтракать пора. Владимир Петрович приказали… — Огляделась, всплеснула руками и выронила колокольчик. — Батюшки родимые, чего натворили-то!.. Пылищи, грязищи!..
Степенно, по-рабочему, оставили инструменты, разогнули спины, уселись на край развороченной сцены.
— Сами убираться будете!
— Сами, сами…
Как хорошо посидеть, опустив руки на колени.
Малинин пошел вниз, и в эти минуты можно отдохнуть. Не как в переменку отдыхают — по-другому, и усталость другая… Вот лишь голод тот же и, пожалуй, еще посильней.
Наконец дверь приоткрылась, в ней возникла большая миска, а потом и староста — в другой руке у него чайник. Молча и торжественно проследовал он к сцене. Его окружили. Он вынул из миски две кружки, поставил на доски, налил кипятку.
— Кто первый? Панков, держи.
Достал из миски кубик хлеба с довесочком — ровно пятьдесят «г» и кусочек сахара.
— Бери кружку. Только две дали на всех. Будем по очереди.
Панков сунул довесочек в рот и стал громко прихлебывать.
Оставшийся хлеб и сахар осторожно завернул в тряпочку и спрятал в карман.
Вторым был Семенов. Очередь Егора подошла, когда Панков выпил чай и кружка освободилась. Ему попался кусочек без довеска, и это немного огорчило — Егор любил съесть сначала довесок — так побольше получалось… Сахар завернул в бумажку и положил в карман (никогда
— Не рассусоливай, Пчелин! — торопит Малинин.
Ишь ты! В этом деле самый смак — порассусоливать. Егор не слушает старосту и тянет нарочно.
Малинин понес посуду назад. Все остались сидеть. Панков исчез. Никто не заметил, как он юркнул в дверь. Ну что ж, есть повод подождать его и Малинина — не приниматься же без них…
— Я после этакой обжорки
Еще б пошамал черствой корки… —
продекламировал Семенов, и голос его гулко прокатился по залу. Да, от черствой корочки никто б не отказался… Егору представилось, как до войны, бывало, на хлебной полке буфета оставались целые куски сухие… Куда они подевались? Хоть бы один завалился в уголок… Однажды он обшарил эту полку всю, до последней щели, нашел несколько запылившихся крошек и съел. И еще припомнился почему-то суп из лучины. Была у них дощечка, на которой до войны резали колбасу, вареное мясо и сало. Она вся насквозь пропиталась жиром. И однажды бабушка попросила его расщепать эту дощечку на лучинки, и сварила из них наваристый бульон… Хватит об этом! Довольно!
Вернулся Малинин.
— Ну что, Малина, еще пару досочек? — спросил Егор.
— А где Панков? — Малинин заглянул под разобранную сцену и скорбно отметил: — Нет Панкова. Смылся. — Вздохнул и пустил тираду: — Нехорошо, товарищ Панков, в такой ответственный момент так безответственно покидать военный объект! Надо вас перед уроком пропесочить как дезертира с трудового фронта.
Впрочем, староста говорил все это без злобы. За утро сделали не так уж мало, и настроение не позволяло злиться.
Егор между тем осматривал брусья, обнажившиеся под снятыми досками, потюкал топориком, порадовался отменному дереву.
— Пчела, ты на заводе плотником ишачил?
— Нет. Сначала на сверлильном, потом в сборочном… А плотником недолго. Так, на подхвате…
Сказал «на сверлильном» — и вспомнились самые первые минуты… Мастер подводит к станку, показывает, куда класть заготовку и как включать, и тут же уходит. А Егор впервые в цехе и никогда станка не видел… Включил, повел сверло… Едва оно коснулось заготовки — ту со свистом завертело. Егор растерялся, уставился на кусок металла, слившийся в гудящую юлу… Забыл, как выключается станок…
И вдруг он сам замолк, и юла остановилась. Егор обернулся. Рядом стоял пожилой рабочий.
— Ты что ж, в цеху первый раз?
— Первый.
Рабочий ругнул мастера, потом поправил заготовку и вновь включил станок.
— Клади руку на мою и запоминай.
Егор прижал потную ладонь к его жесткой руке и почувствовал, как плавно тот повел сверло, как осторожно, едва заметным касанием соединил с заготовкой — и та даже не дрогнула.
— Понял?
— Понял.
— Покажи, как понял.