В постели с Елизаветой. Интимная история английского королевского двора

Уайтлок Анна

Харингтону была дана аудиенция у королевы; его сопроводили в приемный зал, а оттуда по коридору в кабинет, где крестная ждала его, сидя на помосте. В письме к жене, Мэри Роджерс, которая в то время находилась дома в Келстоне (Сомерсет) и растила девятерых детей, Харингтон рисует яркий образ увядающей Елизаветы: «Милая Молл, посылаю тебе то, что, надеюсь, никому не известно; дурные предзнаменования для страны и ее благополучия. Наша милая королева, моя крестная мать и природная мать всей страны, выказывает признаки человеческой слабости. Слишком скоро для нас, кого охватит горе после ее смерти, но слишком медленно для того добра, которое она получит, освободившись от боли и страданий…» [1295]

1295

Harington, Nugae Antiquae, II, 76.

Елизавету мучили не только болезни, но и «желчь и горе», вызванные мыслями об ирландском мятежнике графе Тироне и о графе Эссексе. По словам Харингтона, когда королева вспоминала об Эссексе и его казни, она «проронила слезу и ударила себя по груди». Ближе к концу аудиенции королева немного собралась с силами и велела крестнику вернуться к семи вечера с его остроумными

стихами. Поэзия немного развеселила ее, но спустя какое-то время она сказала: «Когда у тебя останется так же мало времени, эти дурачества будут меньше забавлять тебя; я уже не получаю удовольствия от таких дел. Как видишь, плоть моя уже не так крепка; со вчерашнего дня я съела лишь один пирог, который показался мне невкусным». [1296] На следующий день Харингтон снова виделся с королевой; его поразили изменения, произошедшие с ее памятью. Она посылала за какими-то людьми, но, когда они приходили, она в гневе прогоняла их за то, что явились без приглашения. Однако, как Харингтон писал жене, «кто скажет, что ее величество что-то позабыла?». [1297] Никто не смел указать королеве на ее ошибку или открыто выражать озабоченность в связи с состоянием ее здоровья.

1296

Ibid., 77–79.

1297

Ibid., I, 322–323.

При дворе в те дни много говорили о том, как будут жить после Елизаветы, и некоторые придворные, по словам Харингтона, «менее заботились о том, что им вскоре предстоит потерять, чем о том, что они, возможно, получат после этого». [1298] Такое очевидное неуважение к королеве навело Харингтона на размышления о собственных отношениях с крестной и о той доброте, какую она выказывала ему всю его жизнь: «Не могу вычеркнуть из памяти доброту ко мне нашей доброй государыни, даже (осмелюсь заметить) до того, как [я был] рожден; ее привязанность к моей матери, которая служила ей во внутренних покоях, ту роль, какую сыграла она в улучшении состояния моего отца (которое я – увы! – сильно ухудшил), надзор ее за мною в годы моей юности, ее любовь к моей свободной речи и восхищение моими скромными познаниями и стихами, которые я столь развивал по ее приказу, породили такую любовь, такое почтительное воспоминание о ее величественных добродетелях, что я не могу отворачиваться от ее состояния и коситься на нее сухими глазами; такая неблагодарность очернит и отравит источник и бездонный колодец признательности». [1299]

1298

Ibid., I, 321.

1299

Ibid., I, 320–324.

Тем не менее, как признавал Харингтон, он с нетерпением ждал, что трон унаследует король, а не «дама, запертая в покоях от подданных и большинства слуг, которую видят только по большим праздникам». [1300] Он писал о непопулярности елизаветинского правительства и сравнивал растущую слабость и болезненность старой королевы с юностью Якова VI. «Старость – сама по себе болезнь», – писал он. [1301]

В письме к Дадли Карлтону Джон Чемберлен писал: зная, что королеве в декабре стало хуже, он не ожидал «при дворе никаких пышных приготовлений к празднованию Рождества». Однако он был приятно удивлен, обнаружив, что двор «расцвел больше обычного». Он писал, что при дворе «много танцев, медвежьей охоты и представлений», а также азартных игр, которые королева по-прежнему очень любила. [1302] Но к концу года Елизавета снова впала в депрессию, которую Чемберлен назвал «устойчивой и непроходимой меланхолией». Она все больше и больше времени проводила во внутренних покоях, окруженная самыми близкими. Среди них были Кэтрин Говард, графиня Ноттингем, графиня Уорик, Мэри Скадамор и Дороти Стаффорд. [1303]

1300

Harington, A Tract on the Succession to the Crown, 51.

1301

Ibid.

1302

См.: The Letters of John Chamberlain, 179–180.

1303

Ibid., 188.

Глава 59

При дворе все в унынии

21 января Елизавета покинула Уайтхолл и совершила десятимильный переезд во дворец Ричмонд, ее «теплую зимнюю шкатулку». Несмотря на «очень ветреную и сырую погоду», королева отказалась надеть меха и путешествовала «в летних нарядах», к большому недовольству придворных. [1304] Томас, лорд Бёрли, предупреждал брата, Роберта Сесила, что «ее величеству следует смириться с тем, что она стара и должна больше заботиться о себе; нет ничего хорошего в том, что молодой дух пребывает в старом теле». [1305]

1304

The Letters of John Chamberlain, 182.

1305

HMC Salisbury, XII, 670.

Физическое состояние королевы, очевидно, продолжало производить впечатление на гостей при ее дворе, хотя, как сухо заметил французский посол де Бомон, «беспечное отношение королевы к своему возрасту» – иллюзия, «которую поддерживает весь двор с таким искусством, что я не перестаю этому удивляться». [1306] Вскоре после прибытия в Ричмонд королеве, как докладывали, «все больше нездоровилось», однако она продолжала исполнять свои официальные обязанности весь февраль, присутствуя на последних переговорах о сдаче лорда Тирона в Ирландии. 19 февраля она приняла венецианского

посла, Джованни Карло Скарамелли. [1307] Когда Скарамелли приехал в Ричмонд, лорд-камергер проводил его в приемный зал, где он увидел Елизавету. Она сидела в кресле на возвышении, окруженная членами Тайного совета и многочисленными придворными. Все они слушали музыкантов. После многочасовых приготовлений во внутренних покоях Елизавета казалась блистательной, она держалась с уверенностью, присущей гораздо более молодой женщине. Венецианский посол писал, что на ней было платье из серебристой и белой тафты, отделанной золотом, ее платье «несколько открыто» спереди, и видна шея, окруженная бриллиантами и рубинами; ожерелье спускалось до самой груди. О ее волосах он написал, что они «светлого оттенка, какого не бывает в природе», а лоб украшали крупные жемчужины «размером с грушу». На голове у нее был «выпуклый чепец и корона; она щеголяла многочисленными алмазами и жемчугами; даже перед корсажа был украшен золотыми поясами, отделанными драгоценными камнями, и отдельными крупными камнями, карбункулами, рубинами, бриллиантами; вокруг запястий, вместо браслетов, она носила двойные ряды жемчуга вдвое крупнее обычного размера». [1308] Зрелище было нарочитое и, для некоторых, нелепое.

1306

Raumer, Contributions, 454.

1307

The Diary of Lady Anne Clifford, ed. Vita Sackville West (London, 1923), 3; CSP Ven, 1592–1603, 529, 531–532.

1308

CSP Ven, 1592–1603, 531–532.

Когда королева встала, чтобы приветствовать Скарамелли, он опустился на колени, чтобы поцеловать подол ее платья, но она подняла его «обеими руками» и протянула для поцелуя правую руку. Затем посол произнес заготовленную заранее речь от имени Венецианской республики и поздравил королеву с «превосходным здоровьем», в каком он ее застал. [1309] Елизавета ответила по-итальянски, приветствуя его в Англии, а затем побранила дожа за то, что тот не присылал к ней посла прежде. По ее словам, «настало время, чтобы республика прислала посланника к королеве, которая при всяком случае оказывала ей честь». Скарамелли пишет, что Елизавета «почти всегда улыбалась» и на протяжении всей аудиенции стояла на ногах. [1310]

1309

Ibid., 532.

1310

Ibid., 533; Katherine Duncan-Jones, ‘ “Almost Always Smiling”: Elizabeth’s last two years’, см.: Resurrecting Elizabeth I in Seventeenth Century England, ed. Elizabeth H. Hageman и Katherine Conway (Madison and Teaneck, 2007), 31–47.

То был первый визит итальянского посланника с начала ее правления, когда дож и сенат разорвали с Елизаветой дипломатические отношения на том основании, что она еретичка. Теперь, когда английские пираты угрожали венецианским купцам в Средиземном море, к Елизавете послали Скарамелли в попытке начать мирные переговоры и упросить елизаветинское правительство сдержать пиратов. Когда посол передал Елизавете послание от сената, она серьезно ответила: «Мне отчего-то кажется, что Венецианская республика за все сорок четыре года моего правления ни разу не удостоила меня своим вниманием… Разве что нужно было о чем-то попросить». Однако она заверила посла, что, «поскольку вопрос касается моих подданных… я назначу уполномоченных, которые будут вести с вами переговоры и сообщать мне о ходе переговоров, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы удовлетворить Светлейшую республику Венецию, ибо я не хочу быть неучтивой». [1311]

1311

CSP Ven, 1592–1603, 533.

Позже Скарамелли сообщал, что королева «превосходно владела всеми чувствами» и, по его словам, «так как она ест и спит, только когда того требует природа, все верят и надеются, что ее жизнь куда дальше от завершения, чем повсюду докладывают». Он писал: «Безопасность ее страны покоится на надежном основании». [1312]

На самом деле именно возраст королевы и «телесные болезни ее величества» становились вопросом самого пристального внимания, беспокойства и домыслов. [1313] Вскоре после аудиенции, данной Скарамелли, Елизавете пришлось спилить коронационное кольцо, которое она носила на безымянном пальце левой руки, поскольку «оно вросло в плоть». Это событие ее придворные называли «печальным предзнаменованием, как будто оно предрекало, что брак со страной, закрепленный кольцом, скоро распадется». [1314]

1312

Ibid., 529.

1313

CP 92/80.

1314

William Camden, Annales, 26.

20 февраля скончалась Кэтрин Говард, графиня Ноттингем. Она была кузиной королевы, старейшей камер-фрейлиной и одной из ближайших подруг Елизаветы. Придворный Филип Годи писал брату, что королева восприняла смерть графини «гораздо тяжелее», чем ее собственный муж, лорд-адмирал Чарлз Говард. [1315] Де Бомон сообщал: королева так скорбела по графине, «по которой она пролила много слез и выказала большую грусть», что отказала ему в аудиенции. [1316] Елизавета уединилась во внутренних покоях; в это время придворные все громче перешептывались, беспокоясь за состояние ее здоровья.

1315

The Letters of Philip Gawdy, 126.

1316

Raumer, Contributions, 455.