В пятницу вечером (сборник)
Шрифт:
Шадаровский, который стоял в толпе и любовался дедушкой Мейлахом, бабушкой Гитой и тетушкой Шейндл — они так же, как он, не поддавались старости, — подошел к Нояху.
— А за кого же должен был Зайвель себя выдавать, когда он попал к ним в плен тяжело раненный? Они уже собирались бросить его в яму к расстрелянным матросам. За еврея ему надо было себя выдавать, что ли? За комсорга десантного судна? Ему повезло, что он блондин и что в школе он относился внимательно к немецкому языку, так же как и к математике. Один только Гомер мог бы описать все, что он, Зайвель, пережил на войне!
— А то, что мы здесь пережили, поддается описанию? — отозвался человек с тихим хрипловатым голосом и грустными глазами. — Почти три года мы жили под топором. Если бы под Сталинградом им не дали по голове, то кровавая собака Эйхман, будь проклята
— Но писать об этом нужно. Ничто не должно быть забыто. Будь я немного моложе и имей я свободное время, я бы ездил из местечка в местечко и записывал бы на магнитофон все, что рассказывают о войне, чтобы наши внуки и правнуки помнили об этом и в праздники. Ничто не должно быть забыто! Да и как забыть одиссею нашего крыжопольского Зайвеля?.. Высадиться с десантного судна в тылу врага и драться до последнего патрона — само по себе одиссея. А если такие отважные люди, как десантники, выбирают Зайвеля комсоргом, — это тоже о чем-то говорит. А выдавать себя за немца и пробыть в фашистской Германии почти два года — это что? Смерть от него там ни на минуту не отступала. Даже во сне подстерегала и его. Если крыжопольскому молодому человеку что-нибудь снится, то, конечно, разговаривать во сне он будет не по-немецки. И Зайвель в конце концов попался. Ну а то, как он вырвался из этого ада, добрался до передовой, перешел линию фронта и снова воевал — разве это не одиссея? Он насквозь продырявленный, у него рана на ране. И после этого вы хотите, чтобы он работал молотобойцем?
— Ноях шутит. Разве вы его не знаете?
— Почему это я шучу? Вот дайте Зайвелю в руки подкову для интереса, и вы увидите, во что он превратит ее. Он силач. Самсон. Нет, товарищ Шадаровский, для такого человека фотография не работа. Давайте послушаем, что скажет реб Мейлах. Дедушка!..
Пока Ноях пробирался к Мейлаху, окруженному сыновьями, дочерьми, внуками и правнуками, пока он добился у старика ответа на интересовавший его вопрос, я успел представиться Шадаровскому и признаться ему, что я не тот, за кого меня выдает здесь жестянщик. Заодно обращаюсь к нему с просьбой: свадьба, на которую он, конечно, приглашен, начнется, как я слышал, не раньше чем через несколько часов, так не будет ли он настолько добр познакомить меня с местечком, чтобы я мог потом рассказать о нем читателям. Думаю, мне не нужно объяснять Натану Давидовичу, что читатели наши желают знать, как сейчас выглядят и что собой представляют современные местечки, тем более такие, как Крыжополь, о котором жмеринский портной Шие, которому до ста двадцати лет не хватает самую малость, сказал: «В таких вот местечках надо трижды в день благодарить судьбу и молиться за Красную армию, что отвела от нас беду».
— Ваш жмеринский портной, безусловно, прав, — отозвался Натан Давидович, когда мы выбрались с ним с шумной свадебной улочки на тихую главную улицу. — Если б не смертельные удары, полученные врагом под Москвой и Сталинградом, то и наши так называемые транснистровские местечки не отделались бы только гетто, побоями и контрибуцией…
Шадаровский неожиданно остановился, как на росстани, и несколько минут молчал. Но он непохож был на человека, не знающего, куда ему идти. Так он, наверно, задумывается перед входом в класс, на урок, отстраняясь от всего постороннего, лишнего, что может хоть чем-то умалить в глазах учеников высокое звание учителя, которое он, Шадаровский, носит уже шестьдесят лет. А то, что среди пожилых людей на улице встречались нередко его бывшие ученики и ученицы, до сих пор смотревшие на него как на своего учителя, было видно по взглядам, какими его встречали и провожали. На меня Натан Давидович смотрел из-под густых, низко опущенных бровей, как на ученика, которому надо помочь разобраться в тяжелой задаче.
— Как я понимаю, — сказал он, — вы ждете от меня, чтобы я познакомил вас не так с прошлым нашего местечка, как с его настоящим. Рад служить вам. Пожалуйста, спрашивайте, а я буду отвечать. Сомневаюсь только, будут ли у
После такого вступления я действительно не знал, с чего начать.
Шадаровский не подгонял меня, терпеливо ожидал моих вопросов, как опытный учитель ждет медлительного ученика. И кажется, он догадался, что меня смущало. Потому что первый вопрос, который я должен был задать ему, он сам мне подсказал. Но полностью ответить на него он не успел. В разговор наш вмешался тихий беспокойный шелест вечного огня. Возле памятника лежал букет цветов, тот самый, который невеста, выйдя из загса, прижимала к груди…
В тихом беспокойном шелесте вечного огня, который расплавил золото заходящего солнца, я снова услышал голос тетушки Шейндл: «Детки мои…»
Я закрыл глаза и в наступившей темноте увидел тетушку Шейндл, протягивающую руки к солдату на постаменте, увидел жениха и невесту, низко опустивших головы. «Детки мои! — слышалось мне. — Что бы с нами со всеми было, если б не Красная армия. Все бы мы в яме лежали, в той самой яме, из которой я, окровавленная, выползла глубокой ночью… Если бы не Красная армия, не было бы в Крыжополе кому вести молодых в загс. И кого вести в загс, тоже не было бы. Смотрите же — никогда не забывайте об этом! Не забывайте сами и не давайте это забыть вашим детям, внукам и правнукам!»
— У нас здесь есть еще одна женщина, спасшаяся от смерти. Двосей ее зовут. Она сидела в Печерском лагере.
Шадаровский догадался, о чем я думал, стоя с закрытыми глазами у вечного огня? А возможно, я сам подсказал ему вслух слова, послышавшиеся мне так отчетливо, как если б тетушка Шейндл произнесла их в эту минуту.
— Вы, надеюсь, побываете у Двоси, и она сама вам все расскажет. Она живет вон на той улочке, где хлебный магазин. Третий или четвертый дом от угла. Она живет с замужней дочерью Ханой. Дочь ее тоже была в лагере, но она не заперлась в четырех стенах и не носит всю свою жизнь траур, как ее мать. Хана больше похожа на тетушку Шейндл… Вы, конечно, будете на свадьбе?..
— Меня пока что никто туда не пригласил.
— Ну, это я возьму на себя. Хотя, честно говоря, я до сих пор не слыхал, что сватов на свадьбу надо еще приглашать. Странный человек этот Ноях! Что ему вдруг взбрело в голову, что вы сват?
И все-таки я прошу Натана Давидовича не опровергать предположения Нояха, будто я сват, и никому не подсказывать, кто я.
— Не хотите, — Шадаровский поднял густые брови, — не надо. Но должен вас предупредить: до утра вас оттуда не выпустят. У нас не город, где боятся посидеть лишнюю минуту, чтоб не опоздать на трамвай или на троллейбус. Нам это пока не грозит, хотя Крыжополь, как видите, не такое уж маленькое местечко. А если дальше так пойдет, то через несколько лет оно так разрастется, что мы не сможем обойтись без троллейбуса. Думаете, я преувеличиваю?
Нет, не думаю, что он преувеличивает. Для улицы, по которой мы идем, уже сейчас нужен был бы автобус: идем по ней, наверно, целый час, а ей не видно конца. Они словно породнились, местечковая и деревенская улицы, слились в одну бесконечно длинную улицу, и нет особых примет, по которым бы можно было узнать, где кончается одна и начинается вторая.
— Если вы уже были, как вы говорите, в Шаргороде, в маленьких Черновицах, в Жмеринке, в Барышевке и в других местечках, где во время войны хозяйничали румыны, то вам не должно быть в новинку то, что я рассказываю вам о нашем Крыжополе, — продолжал Шадаровский, остановившись ненадолго возле здания двухэтажной средней школы. — Вероятно, и там, в местечках, где были немецкие фашисты, живут теперь неплохо, как и у нас. О заработке в нынешнее время вообще никто не говорит. Я не раз уже слышал не только у нас в Крыжополе, что было бы хорошо, если б на какое-то время не работа искала человека, а человек искал работу. Ведь некоторым и слова нельзя сказать. Попробуй скажи, сразу начнет пугать тебя, что уйдет с работы. И ничего на этом не потеряет — работы хоть отбавляй, и он тут же поступит на другую. А было бы наоборот… Вполне понятно, что подобного у нас нет и, к счастью, не будет, никогда не будет. Самое главное для счастья — чтобы работа искала человека. Насколько я догадываюсь, вы читали Менделе и Шолом-Алейхема не меньше меня, и я не должен вам рассказывать, как жили когда-то в местечках. Кому могло тогда присниться, что наступит время, когда не надо будет думать о заработке, думать со страхом о завтрашнем дне?