В пятницу вечером (сборник)
Шрифт:
Больше других, кажется, ожидают появления жениха и невесты птицы, которые слетелись из соседних садов и снуют возле музыкантов. Очевидно, музыканты здесь частые гости и птицы свыклись с ними. А может, и птицы прибыли сюда из Жмеринки и из Шаргорода: летят за музыкантами из местечка в местечко и своим пением разносят радостную весть о рождении новой семьи. Они сидят на празднично прибранной мостовой, как посыльные, и ждут…
Солнце тоже не опоздало, оно пробило себе дорогу в облаках и пришло сюда вовремя. Теперь оно остановилось и ждет, и самое малое облачко не смеет к нему приблизиться, проплывает стороной.
— Почему это так долго тянется, ты не знаешь, Зайвель? — спросил Ноях фотографа, моложавого светловолосого
Зайвель даже не посмотрел в сторону Нояха: в любой момент может открыться дверь загса…
— У вас в Бессарабии тоже столько молодежи в местечках, а, сват?
Определив меня в сваты, Ноях невольно заставил меня вести себя как сват, которого кроме свадьбы ничего больше здесь не занимает.
Вот стоит возле нас у невысокого заборчика женщина и пересказывает людям всякие небылицы, которыми прославился в свое время сорокинский сапожник Хона не меньше, чем Гершеле Острополер с его похождениями. Коль скоро Ноях представил меня как бессарабца, я мог бы вмешаться и сказать, что звали того совсем не Хона, а Шолом-Ханахес, и был он не сапожником, а портным, и что прославился он не в Сороке, а в Рашкове, это во-первых. А во-вторых, Шолом-Ханахес небылиц не сочинял. Он выдумывал чудесные фантастические истории, и поведал об этом миру его земляк, писатель из Молдавии Ихиль Шрайбман. Я мог бы также сказать этой женщине, что к историям Ханахеса, которые она пересказывает, она приплела совсем другие истории, тоже, кстати, искаженные ею, как, скажем, историю с варшавским евреем, который в самом центре Ташкента слез с осла и стал молиться. На самом деле подобная история произошла с кутненским евреем. Или, скажем, история с попугаем, которого будто бы жабокриченский часовщик, единственный в местечке еврей, купил в Каменце на базаре и научил разговаривать на родном языке, в то время как эта история пришла сюда из стихотворения поэта Аврама Гонтаря и к жабокриченскому часовщику не имеет никакого отношения. Я не вмешался даже тогда, когда женщина начала рассказывать, как один пенсионер, продававший на одесском пляже лотерейные билеты, доверил на честное слово совершенно незнакомому человеку двести билетов, хотя к этой истории я имел прямое отношение. А впрочем, какая разница? Допустим, что история эта случилась в Одессе, а не в Москве, как написано в моем рассказе «Случай в метро». И то, что тридцать билетов из рассказа превратились у нее в двести, тоже не столь уж важно.
— Фейга, дорогая, откуда вы знаете столько историй? — спросил у нее кто-то из собравшихся. — Я, кажется, тоже из Крыжополя, но ни разу их не слыхал.
— Ну что ты спрашиваешь, — вместо Фейги ответил Ноях. — Был бы ты портнихой и имел бы дело с заказчицами, ты бы тоже кое-что знал. Не так ли, дорогая Фейга? Посмотрите, кто идет? Шадаровский!
— Невеста была его ученицей.
— Пятерками, надо думать, он Ейну не засыпал.
— У Натана Давидовича заработать по математике четверку, говорит мой сын, тоже большое дело.
— Могли бы вы, товарищ Ноях, взять с него пример. Вы знаете, сколько лет нашему Шадаровскому? Далеко за восемьдесят. И, как видите, он еще преподает. А вы, Ноях, как только вам стукнуло шестьдесят, сразу ушли на пенсию. Я вообще не понимаю, как это человек берет и оставляет такую курортную работу — сидеть на крыше и постукивать молоточком!
— О чем здесь так горячо дискутируют? — спросил Натан Давидович, остановившись возле нашего кружка, своевременно занявшего лучшее место на тротуаре, как раз напротив загса.
— Мы говорим о вашей бывшей ученице, о невесте, о приданом, которое за ней дают.
— Приданое? — учитель с удивлением посмотрел на молодого человека с пышными кудрявыми бакенбардами. — У Ейны?
— Ну как же — тройки, которые она у вас получала по математике.
Ноях отозвал меня в сторону:
— У вас в Бессарабии… — И, словно
Не так уж часто встречаются люди, по внешнему виду которых можно определить, чем они занимаются. Но в этого высокого человека с седой головой, с теплыми глубокими глазами и светлым лицом и всматриваться особенно не надо, чтобы узнать в нем доброго и строгого учителя. В его присутствии становишься лучше. О его преклонном возрасте говорит, пожалуй, только слишком теплое для такой мягкой погоды пальто, да еще вышедшее давно из моды. Тем не менее пальто сидит на нем как на человеке, который не забывает каждое утро делать гимнастику.
Пока разговор шел по-русски, к учителю обращались по имени и отчеству, но, когда перешли на еврейский, стали называть его по фамилии — хавер [17] Шадаровский. Так уж, видимо, принято повсюду в местечках: как только переходят с русского на еврейский, тут же перестают употреблять в обращении отчество. Это, конечно, привычка. По-еврейски привыкли называть друг друга по имени, добавляя уважительное «реб», как по-польски, скажем, «пан» или по-английски «мистер». Слово «реб» давно заменили на «хавер». Со временем и в местечке привыкнут к именам и отчествам, но пока это еще не вошло у всех в обиход.
17
Хавер (ивр.) — товарищ.
Музыканты наконец дождались своего и показали, на что они способны. Худощавый низкорослый Сендер в малиновом берете так ударил в свой барабан, что заглушил не только звон двух бокалов, разбитых на счастье о ступеньки крыльца новобрачными, вышедшими из загса, но также и грохот разлетевшейся вдребезги бутылки шампанского, которую с криком «Ура!» швырнул на мостовую высокий, статный молодой человек, удивительно похожий на невесту. Капелла так заиграла, что казалось, даже дома сейчас закружатся в танце. А молодежь и сваты, ожидавшие на тротуаре, вообще не могли устоять на месте и только ждали, чтобы жених и невеста сошли с крыльца загса…
Но Зайвель, светловолосый фотограф, не отпускал их. Он носился взад и вперед — видно, боялся упустить что-либо из того, что происходило на крыльце. Однако, кроме поцелуев и объятий, ничего там не происходило. Никто не подносил к глазам носового платка. Какие могут быть слезы, когда Зайвель не переставая командовал: «Улыбнитесь!» И все улыбались.
То ли Зайвель все отснял, то ли у него кончилась пленка, но он отпустил наконец молодых, и люди снесли их на руках с крыльца, а заодно и их родителей, и все пустились танцевать.
— Сват, что вы стоите?! — толкнул меня в бок Ноях. — Посмотрите только, что тут делается. Сколько народу, не сглазить бы, сегодня здесь собралось! А молодых-то, молодых, чтоб не сглазить! И все рабочий народ! Посмотрите, что вытворяет тетушка Шейндл!
Женщина в длинном черном платье и светлой шали, сползавшей с седой головы, никому не позволяла оставаться на тротуаре. Она приглашала всех на мостовую, чуть ли не с каждым танцевала, и как танцевала! В движении рук ее что-то было от раненой птицы, рвущейся в небеса.
Музыканты, как видно, устали. Они уже не играли с прежним жаром и рвением. А может быть, они нарочно замедлили темп, пожалев тетушку Шейндл, которая, как им казалось, вот-вот свалится. Если музыканты действительно так думали, они глубоко ошибались. Даже тогда, когда капелла, выйдя на главную улицу, сделала небольшой перерыв, тетушка Шейндл не угомонилась и продолжала плясать. Она еще шире раскрыла руки и еще громче призывала собравшихся:
— Детки мои! Танцуйте, детки мои! — Казалось, именно в этих восклицаниях она черпает новые силы.