В пятницу вечером (сборник)
Шрифт:
Шадаровский снова смотрит на меня, как на ученика, вызванного к доске, и словно ждет, чтобы я ему сказал, кому это могло присниться.
— Снилось ли сапожнику Мейлаху, что на свадьбе его правнучки будет столько гостей и что музыкантов выпишут аж из самого Шаргорода? — продолжал Натан Давидович, так и не дождавшись моего ответа. — Одного только не сможет сделать Мейлах в прежнем смысле слова — совершить благочестивое дело. В старые времена перед свадьбой обычно устраивали обед для бедных людей, раздавали милостыню. А теперь попробуй раздай — раздавать некому! Я слышал, что это так называемое доброе дело в больших городах еще можно сделать, что в дни осенних праздников, Нового года, Судного дня возле синагог появляются как из-под земли попрошайки. Я охотно поговорил бы с теперешним еврейским нищим. Одно из двух: или он горький пьяница, или он хочет помочь желающему сделать доброе
Он широко развел руками, словно приглашал местечко в свидетели, что ничего не преувеличил и ничего не скрыл, что все, что он мог рассказать о современном местечке, он мне рассказал и что это не теорема, требующая доказательства, а аксиома, то есть истина, доказательств не требующая.
— Как это там говорит у любимого дедушки Менделе Веньямин Третий, когда увидел вдруг перед собой Тунеядовку: «Земля, Сендерл, очевидно, круглая…» Вот мы с вами ходили и ходили по Крыжополю и вернулись обратно туда, откуда пошли: мы снова стоим у загса. А вот и мой дом.
Сказать, что жестянщик Ноях сильно преувеличивал, утверждая, что Натан Давидович Шадаровский знает много языков, я не могу, и вот почему: комнатка, куда Натан Давидович привел меня, была не так велика, чтобы держать на этажерке книги на тех языках, которых он не знает. Почему здесь журналы и книги по математике стоят в беспорядке и довольно сильно потрепаны — это я понимал: они постоянно в работе. Но почему еврейские книги, даже те, которые недавно вышли из печати, так зачитаны здесь?
Натан Давидович заметил, видно, мой удивленный взгляд, так как, стоя еще в пальто, сказал:
— Странное дело, уже много лет, как украинский язык стал моим разговорным языком. А как же иначе? Я ведь столько лет преподаю математику на украинском языке. Но сны, видите ли, снятся мне на еврейском. — Скинув пальто, Натан Давидович подошел к этажерке, около которой я стоял, как перед витриной с иностранными книгами, и продолжал: — На последней переписи я, пожалуй, мог бы назвать своим родным языком немало европейских языков, которыми владею не хуже, чем еврейским, русским, украинским. Но своим родным языком я назвал еврейский. Не только потому, что закончил еврейский вуз и много лет был директором и учителем в еврейской школе. К стыду своему, я частенько вынужден заглядывать в еврейский словарь, даже чаще, сказал бы я, чем в украинский. Ведь язык, которым почти не пользуются, будь он даже твоим родным языком, понемногу забывается. Пусть это вас не удивляет. Хоть я живу в еврейском местечке, мне редко приходится говорить по-еврейски. Так почему, спросите вы, я все же назвал еврейский своим родным языком? Да просто потому, что с самим собой я беседую по-еврейски, как со мной говорила мать. И когда мне что-то снится, происходит точно так же. На старости особенно тоскуешь по детским годам, даже в том случае, когда детство, как у меня, было тяжелым. То же самое и с языком. Он оставляет в душе на всю жизнь странную тоску по себе. Вот посмотрите…
Я не заметил, как он сел на стул. Даже сидя за столом, он казался мне слишком высоким для этой маленькой комнаты. Кивнув на этажерку, Шадаровский снова обратился ко мне. Его мягкие, добрые глаза светились из-под густых нависших бровей.
— Как видите, я выписываю кроме разных математических журналов и сборников немало литературных журналов, в том числе и еврейский журнал. И когда он прибывает, я все откладываю в сторону и сразу берусь за него, прочитываю, как говорится, от корки до корки. Почему же, спросите вы, я проявляю к нему такой интерес? Да потому, что в нем я всегда нахожу то, чего в других журналах нет. Если бы вы приехали сюда в конце месяца, когда почтальон разносит журнал, вы бы поняли, как его дожидаются.
Свежий осенний ветерок, заглянувший сюда в садик, вертелся теперь под открытым окном, словно собираясь разнести по местечку все, что говорит учитель.
— Вас, я видел, удивило, что портниха Фейга, пересказывая напечатанные в еврейском журнале произведения, так их переиначивала. Но вы должны помнить, что устная литература всегда отличалась от письменной. Я не
Ветерок еще шире раскрыл окно.
— Фейга, которую вы видели, не моя клиентка, ей я журнал не читаю. Так что отвечать за ее пересказы я не могу. Хотя возможно, что та или иная история дошла до нее от моего слушателя из вторых рук. Достаточно, чтобы кто-нибудь из подписчиков пересказал прочитанное тому или другому, чтобы все местечко считало, что оно «прочло» журнал. А пересказ, сами понимаете, отличается от оригинала. Каждый что-нибудь добавит и что-нибудь упустит по своему усмотрению, как это делает Фейга. Рассказать вам нечто интересное? — Он вынул из внутреннего кармана пальто «Советскую Родину» и положил на стол. — Знаете, сколько человек прочли этот номер журнала? Не угадаете. Почти все учителя в нашей школе. Как это началось, я точно вам не скажу. Возможно, с того, что на большой перемене я пересказал в учительской моим коллегам историю, которая тогда меня сильно увлекла. Не помню уже, кто автор и как эта вещь называется. Там рассказывалось о еврейском парне, попавшем к немцам в плен и спасенном русскими товарищами. Парень этот потом убежал к партизанам и был там начальником штаба или командиром.
— Рассказ называется «Если б не друзья мои…», автор его Миша Лев.
— Возможно. Рассказ этот был напечатан давно. Но с тех пор я должен моим коллегам пересказывать журнал, конечно по-украински. Так в нашем местечке к еврейским читателям журнала прибавились и украинские.
— А на каком языке пересказывают молодежи? Ведь нынешняя еврейская молодежь не знает родного языка.
— А представьте себе, что им пересказывают на родном языке, на идише. Откуда, спросите вы, знают они идиш, раз учатся в украинской школе? В Крыжополе, видите ли, родители разговаривают между собой по-еврейски, а не так, как это водится в некоторых городских семьях, где по-еврейски родители говорят только тогда, когда хотят, чтобы дети не поняли, о чем речь. Тут, наоборот, хотят, чтобы дети понимали. Не знаю, как дальше будет, но пока еще есть кому читать и кому слушать… Итак, отсюда вы не на свадьбу идете, а к Двосе из Печеры? Сегодня, пожалуй, не очень подходящий день для этого. А впрочем, может, именно потому, что сегодня свадьба в местечке, то и день этот самый подходящий…
Как найти этот дом с застекленной террасой, объяснила мне дежурная в гостинице, едва я приехал сюда. Послушал бы я ее и сразу сюда пошел, так не отнял бы столько времени у Натана Давидовича. Наша беседа с ним началась бы сразу с того, о чем мы заговорили лишь потом, стоя возле этажерки. Заводить разговор о нынешнем состоянии местечка, после того как я побывал у Двоси, то же самое, что стоять в солнечный день на улице и спрашивать, светит ли солнце. Зачем спрашивать: «Как вы живете?», если, едва я переступил порог большой, светлой комнаты, куда ввел меня молодой человек, представившийся зятем Двоси, мне на это ответили бокалы и рюмки в серванте, ковер на стене, сверкающий крашеный пол, отражающий, как зеркало, люстру… Не понимаю только, как все это вяжется с тем, что говорил мне о Двосе Натан Давидович, который представил ее как полную противоположность тетушке Шейндл. Правда, я еще здесь не во всех комнатах побывал. Возможно, что в этом просторном доме есть комнатка, отличающаяся от остальных, комнатка, где Двося из года в год поминает и оплакивает погибших в Печерском лагере. Но Двося ничем не напоминала мне человека, прячущегося от света божьего. А может быть, она только сегодня такая?.. Сегодня свадьба в местечке. Туда приглашены дочь ее и зять, и она не хочет омрачить им праздник.
Кажется, я не ошибся. Не успел я сказать, зачем пришел, как Двося спросила тихим, не по возрасту молодым голосом:
— А вы разве не идете на свадьбу? — Она чуть отодвинула от себя лежащий на столе пригласительный билет, словно желая напомнить мне, какой сегодня день.
— До свадьбы, бабушка, еще целый час, — сказала черноглазая смуглая девочка лет двенадцати, — сейчас начало седьмого.
— Десять минут седьмого, — уточнил я, словно действительно верил, будто Двося не расположена заводить разговор о Печерском лагере смерти исключительно из-за недостатка времени, и на всякий случай добавил: — Думаю, ничего не случится, если я на часок-другой опоздаю на свадьбу.