В пятницу вечером (сборник)

Гордон Самуил Вульфович

— И на всех хватает работы?

Борух даже подскочил:

— Извините, вы таки живете в столице, но жизни, как я вижу, не знаете. Вам известно, как живется в наше время колхознику?

Тут в разговор вмешалась Ита, еще возившаяся с курицей:

— Я б желала всем нашим друзьям такую жизнь. Село никогда еще так хорошо не жило.

— А это уже давно известно, — продолжал Борух, — когда оживает село, оживает также и местечко. Кто, по-вашему, первый раскупает в магазинах нейлон, «болонью», джерси и тому подобное? И если брюки, не дай бог, шире на какой-нибудь сантиметр против моды или пиджак не

так сидит, думаете, наденут? Боже упаси! И к кому идут с такой работенкой? Ателье у нас так загружено, что раньше чем за месяц вам не сделают. А реб Гилел или другой портной-пенсионер сделает за один день. То же могу сказать и о себе: кому срочно нужна фотокарточка, тот идет ко мне: я до пенсии тоже работал в ателье, и меня знают. Дорогу ко мне все находят, хотя, как видите, вывеска у меня не висит и витрины тоже нет.

— Борух, — отозвалась Ита, — а ну-ка сфотографируй их, интересно, что скажет Москва. Сделай им цветную.

— С удовольствием!

— Отложим, думаю, на другой раз. Я еще не уезжаю.

— А почему не сегодня? Денег я ведь у вас не требую. — И Борух направился в дом за фотоаппаратом.

Приезжий, наблюдавший все время за Давидкой, положил руку ему на плечо и спросил:

— Ну а еврейские песни умеешь играть?

— Что за вопрос! — вмешалась Ита. — Дайте ему волю играть на слух, и он вас угостит такими вещицами, которых теперь и не услышишь.

— А «Фрейлехс моей матери» ты умеешь играть?

Но тут из дома вышел Борух со своим древним, громоздким фотоаппаратом на штативе.

— Пейзаж, — заметил он, как бы извиняясь, — не совсем здесь подходящий: с одной стороны — таз с вареньем и выставленная мебель, с другой — разделанная курица…

— Дедушка, — отозвался Давидка, — сфотографируй их в садике под грушей.

— Неплохая мысль. Как говорится в наших священных книгах: «Нет ничего красивее дерева». Ита, идем тоже с нами.

— Смотри, Давидка, — наказала ему, уходя, Ита, — как бы кошка не вздумала полакомиться курятиной.

— Знаешь что, бабушка, я ее запру в доме. Кис-кис-кис…

Не успели Ита, Борух и приезжий скрыться в садике, а Давидка с кошкой войти в дом, как в переулке поднялся шум. Женщина в пестром платке, спустившемся ей на самые глаза, всеми силами вцепилась мужу в полу пиджака, умоляя его:

— Йона, не ходи, прошу тебя!

— Ципа…

Но Ципа не давала ему слова вымолвить и твердила свое:

— Не пущу! Пожалей хотя бы меня. Не надо с ним связываться. Это же разбойник, он может тебя и ножом пырнуть.

— Плевать я на него хотел. Связанного волка нечего бояться.

— Послушай меня, Йона, не ходи! Разве, кроме тебя, больше некому идти?

Йона рассердился:

— И ты можешь такое говорить! Иди домой! Я скоро вернусь. Пока реб Гилел в Летичеве, нужно, чтобы этот бандит убрался отсюда ко всем чертям.

— Так он тебя и послушает.

— Увидим.

— Один ты не пойдешь! Я позову людей.

— Прошу тебя, не шуми, иди домой! Ничего со мной не станется. Связанного волка бояться нечего.

Йона вырвался из рук жены и быстро зашагал огородами к речке.

— Ой, несчастье мое! — вскрикнула Ципа. — Тот еще, не дай бог, убьет его. Йона! Йона! — кинулась она за мужем. — Подожди, я тоже иду с тобой! Йона! Йона!..

Плотно прикрыв за собой

дверь, Давидка уселся на крыльце и заиграл. Начал он с этюдов, заданных ему учителем, но, услышав жалобное мяуканье кошки, перешел на какую-то мелодию, напевая: «Колодец, колодец и кошка…» [20]

20

Песенка из оперетты «Суламифь» Аврама Гольдфадена.

Из садика вернулись Ита, Борух и приезжий. Последний как бы оправдывался перед ними:

— Я разве скрывал от вас? Разве вы меня спрашивали, кто я, что я, а я вам не ответил?

— Что вы, реб Манус, никто вас не упрекает. Так вы, оказывается, музыкант?

— Тысячу раз извините меня, милая, я не просто музыкант, а оркестрант оперного театра

— Оркестрант, говорите? Пусть будет оркестрант.

— Ита, дай же слово сказать. Все-таки не понимаю, как это вяжется, — спросил Борух, — послали вас сюда, говорите вы, родители невесты? Но они ведь живут в Ленинграде, а вы живете, кажется, в Москве.

— Оркестранта Театра Станиславского и Немировича-Данченко знают также и в Ленинграде.

— Вы, я вижу, богач, не сглазить бы, точно как наш Йона, — сказал Борух, поглядывая на ордена и медали на груди у Мануса.

— Не жалуюсь. Этот орден я заслужил в театре, а вот звездочки и медали принес с фронта. Там я тоже играл, только не на скрипке и не на кларнете, а на гармате [21] я там играл, как сказано у одного нашего поэта.

При этих словах Мануса Давидка начал декламировать:

21

Гармата — пушка (укр.).

— «Играешь на барабане? — Нет, генерал! — Ну а на флейте? — Нет, генерал! — На чем же играешь, скажи, солдат! — На пушке играю, — ответил солдат».

— Парнишка ваш, вижу, знает еврейский!

— А почему ж ему не знать?

— Так вот, тридцать лет проработал я в театре. Теперь я уже на пенсии, но два месяца в году играю там. А остальные десять месяцев делаю почти то же, что и вы, — подрабатываю понемногу, имею, так сказать, собственную капеллу. Играем на свадьбах, на юбилеях, на всяких других торжествах. Я сам играю на четырех инструментах. Четвертый инструмент, скрипку, я оставил дома. Хотите знать, как я попал сюда? Отец невесты, Матвей Арнольдович, вызвал меня из Москвы в Ленинград, чтобы я со своей капеллой играл на свадьбе его дочки…

Ита удивленно глянула на Мануса:

— На чьей, вы сказали, свадьбе?

Манус, словно не заметив, как Борух с Итой переглянулись, продолжал:

— После свадьбы Матвей Арнольдович говорит мне: «Поезжайте к моему свату в Меджибож на несколько дней раньше и разучите с местными музыкантами несколько современных вещиц — скажем, „Семь сорок“, танго „Суббота“, „Билет в детство“, твист…» Одним словом, заказал целую программу для дубль-свадьбы…

— Ничего не понимаю, — перебила его Ита, — разве они уже справили свадьбу? И что это за дубль-свадьба?