В пятницу вечером (сборник)

Гордон Самуил Вульфович

— Вашему начальнику.

— А мне когда сошьешь?

— Когда скажешь, Алешка.

Алексей со всего размаха ударяет Гилела в лицо так, что у того слетает ермолка с головы.

— Я тебе задам такого Алешку, что забудешь, как тебя зовут.

— Извините, ваше благородие.

— Признайся, Гилька, тебе когда-нибудь снилось, что будешь меня называть ваше благородие? А что я могу поставить тебя к стенке, тебе снилось? Завтра, Гилька, я принесу тебе сукно. Помни, если не сошьешь мне к сроку… — Он уже собирается

идти, как вдруг замечает на столе кошечку. — Кому ты это шьешь кошечек?

— Кому же я могу шить, ваше благородие? — растерянно лепечет Гилел. — Вы же знаете, что в местечке остался только я один. Это кто-то из моих внучков забыл ее взять с собой в могилу.

Но тут Алексей замечает на другом конце стола блюдечко с манной кашкой и чуть не подскакивает от радости:

— Манная кашка? Это тоже забыл кто-то из твоих внуков? Вот почему ты заперся средь бела дня! Скажи, кого ты прячешь?

— Кого могу я прятать, если всех моих убили? Это я себе сварил кашу.

— Меня ты хочешь обмануть? Полицию, Гилька, не проведешь. Смотри, Гилька, если я кого-нибудь найду у тебя… — И Алексей принимается тщательно шарить по комнате, перетряхивать кровать, выстукивать стены. Ничего не обнаружив, он переходит в кухню.

— Боже милостивый, — шепчет Гилел про себя, — сверши чудо, ниспошли ангела, как Ты это сделал с праотцем Исааком! Господи, покажи, что Ты есть, покажи Свою мощь, спаси невинного ребенка…

Неожиданно Гилела как громом поражает голос Алексея из кухни:

— А что там у тебя в погребе?

Гилел бросается в кухню, умоляюще протянув руки:

— Алексей Петрович, ваше благородие…

Но Алексей уже в погребе, и скоро из глубины доносится отчаянный голосок Ехилки:

— Де-душ-ка! Де-душ-ка!..

— Ваше благородие, не отнимайте у меня внучка… Отдайте мне ребенка…

— Вон!

А Ехилка заливается плачем:

— Дедушка, не отдавай меня! Хочу к маме! Де-душ-ка!

— Я не отдам тебя, дитя мое, — успокаивает Гилел внука. — Алексей Петрович, сжальтесь! Не забирайте у меня ребенка… Куда вы его несете?

— К его матери.

— Возьми и меня тоже…

— Де-душ-ка, де-душ-ка! — кричит не своим голосом ребенок.

— Я тут, Ехилка, я иду с тобой, мой голубок…

— Марш назад, слышишь?

Пораженный тяжелым ударом в голову, Гилел замертво падает наземь.

Те несколько мгновений, когда Гилел и Алексей безмолвно стояли друг против друга, видя перед собой тот осенний день, закончились тем, что Алексей первый прервал молчание:

— Я за все расплатился, с меня за все взыскали, я никому ничего не должен…

— Ты еще говоришь, — подскочила сестра к Алексею. — Ты еще смеешь оправдываться!

Гилел, все еще стоя на пороге, повернул голову к приоткрытой двери и кивнул стоявшей на улице Шифре:

— Подойди

сюда, Шифра, ближе!

…За столом, на котором чадит маленькая керосиновая лампа, сидят пожилой, болезненный крестьянин Митрофан, его жена Олена, дочь Соломия и ужинают. Вдруг с улицы доносится автоматная очередь.

— Господи, — крестится Олена, — опять стреляют. Что это делается на белом свете, Господи!

— Немцы, наверно, проводят с полицаями учения на полигоне, — замечает Митрофан. — А может, они стреляют просто так, чтобы отпугнуть партизан. Эх, кабы не мои болячки!

— Тише!

Снова раздается автоматная очередь. Соломия припадает лицом к столу:

— Ой, мама, ой, мамонька!

— Что случилось? — испуганно спрашивает Олена.

— Ой, мамонька, это, наверно, расстреливают летичевскую бригаду.

— Не может быть, — говорит Митрофан. — Совхоз и так нуждается в рабочих руках, как же немцы станут расстреливать бригаду молодых, здоровых людей, которых они сами отобрали? Не может этого быть!

— Ой, что вы знаете! Вы не видали, как фашисты и полицаи измывались над ними. Ох и бандит же этот Алешка!

— Господи, когда наконец их постигнет Твоя кара!

Давясь слезами, Соломия рассказывает:

— Сегодня утром в совхоз пришли несколько полицаев с Алешкой во главе и, вместо того чтобы вывести летичевскую бригаду в поле на работу, ее заперли в сарае, поставили охрану и никого близко не допускали. Ой, мамонька!

Олена вздрогнула:

— Кажется, стучат.

— Да, стучат, — подтверждает Митрофан и, прихрамывая, направляется к двери.

— Ой, немцы!

— Немцы, мама, не так стучат.

Через минуту Митрофан возвращается с молодой девушкой. Замерзшая, в одной рубашке, волосы растрепаны, она останавливается на пороге, растерянно оглядываясь.

— Шифра! — вскрикивает потрясенная Соломия.

— Где я? — голос Шифры еле слышен.

Олена подходит к ней, берет ее за руку:

— Зайди, не бойся.

— Шифра, ты меня не узнаешь? Я же Соломия Казаченко, доярка на ферме.

— Соломия Казаченко? — Шифра хочет вспомнить, но не может и все повторяет: — Казаченко? Соломия?

— Откуда ты идешь?

— Из ямы…

— Господи, — крестится Олена и тихо спрашивает Шифру: — Тебя никто не видел?

— Не знаю. Где я?

— Среди людей. Полезай на печь!.. Соломия, — обращается Митрофан к дочери, — дай ей во что одеться и накрой ее моим тулупом. Смотри, как она продрогла.

— А что с вашей бригадой, Шифра? — спрашивает Соломия.

— В яме… все в яме.

— Митрофан, как ты думаешь, спрашивает Олена мужа после того, как Соломия помогла Шифре взобраться на печь и укрыла ее отцовским тулупом, — никто ее не видел? Может, перевести ее в сарайчик или спрятать на чердаке?